сидели, а побольше по улицам ходили, тогда бы сами все видели. А то нацепляют на бока пистолетов и охраняют власти, да себя любимых».
— Ну, хорошо, — протянула Инна протокол. — Вот здесь напишите: с моих слов записано верно, мною прочитано… И распишитесь.
— Все, могу идти?
— Да, спасибо. До свидания.
Женщина, пыхтя, поднялась со стула и, одарив присутствующих укоризненным взглядом, вразвалочку вышла из кабинета.
— Кража? — кивнул на протокол Полынцев.
— А что у нас еще: кражи да грабежи, грабежи да кражи. Скукотища. Прокурорские хоть в убийствах копаются — и то веселей.
— Ничего веселого.
— Да, — спохватилась Инна. — Как голова-то? Давай я тебе чаю сделаю.
Соскочив со стула, она открыла шкаф, на нижней полке которого стоял чайник и посуда.
— А ты откуда про голову знаешь? — спросил Полынцев, наблюдая за ее движениями. Точнее, не совсем за движениями, их как раз видно не было. Полка, как уже говорилось, размещалась внизу, и девушка, нагнувшись, заслоняла ее своей юбкой. Вот на нее-то и смотрел, сканировал зеленым взглядом.
— Нашлись люди, рассказали, — ответила Инна, гремя посудой.
— Жираф донес?
— Нет, Мошкин.
— Это одно и тоже.
— Зачем ты так? Он без насмешек рассказывал. Мне тебя даже жалко стало.
С большим трудом верилось в то, что Мошкин мог говорить о ком-то без присущей ему колкости.
Во-первых, человек он вредный, а значит, при всем желании не умеет кого-либо хвалить или проявлять сострадание. Для него все вокруг олухи и недотепы, над которыми можно только подсмеиваться. Во-вторых, служил он в уголовном розыске, а сыщики на другие подразделения поглядывают с высоты птичьего полета (не все, конечно, но очень многие). И в-третьих, он ухлестывал за девушкой, в душе которой вряд ли захотел бы пробудить жалость к потенциальному сопернику.
Из этого следовало, что Инна сама прониклась сочувствием к пострадавшему и невольно приписывала другим такое же отношение. «Жалеет — значит любит», вспомнил Полынцев старую поговорку. Представлялся удобный случай проверить это утвержденье на себе.
— Жалко, говоришь? — спросил он, ища подтверждение своих мыслей.
— Ну да. Немного.
— А пожалеешь?
— А как насчет скромности?
— Скромность — мое второе имя.
— Я вижу.
— Серьезно говорю.
Полынцев не шутил, он действительно был скромен, а порой, если дело касалось прекрасного пола, и робок. Правда, случалось это лишь на первом этапе знакомства. Позднее, когда отношения заходили в интимное русло, он становился раскованным, а нередко и нахальным. В хорошем смысле этого слова, разумеется.
— Взгляд с моей спины убери, скромняга, — сказала Инна, оправляя юбку. — Дырку прожжешь.
— А я не на спину смотрю
— Я чувствую. Оттуда и убери.
— Да, пожалуйста, все равно ничего не видно.
Она вернулась на место, поставив перед ним цветастую чашечку.
— Попробуй, не остыл?
Он сделал глоток, нечаянно засосав и нитку чайного пакетика.
— Тьфу.
— А ты ловкий, Полынцев, — хихикнула Инна. — За тобой весело наблюдать.
— Ты наблюдаешь?
— Может, и наблюдаю, — сказала она кокетливо
— Ну, тогда это…
— А может, и нет. Не отвлекайся: пей чай, доедай пакет.
— Спасибо, вкусный.
— Вижу, что вкусный — всю этикетку обмусолил.
— Не смешно. Вы с Мошкиным, случайно, не вместе острить учились?
— Он что, острить умеет?
— Так же, как ты — обхохочешься.
— Оттаял, что ли? Зачирикал?
— Ты не поняла — это я воркую.
— Ну, давай. Я слушаю.
Полынцев поставил чашечку на стол.
Хуже нет обсуждать служебные проблемы с красивой девушкой. Просьба кажется ей попыткой завязать роман, вопрос — покушением на профессиональную состоятельность. Самыми отзывчивыми в этом смысле были старые, потрепанные опытом сотрудники. Они сами могли подсказать, что и как лучше выправить, и тебе оставалось лишь бегать в магазин за жидким топливом.
— По делу Зотова потерпевший хочет заявление забрать, — начал Полынцев вкрадчивым тоном. — Ты не против?
— Ты, я смотрю, воркуешь, еще хуже, чем чирикаешь! — хмуро ответила Инна. — Пакетик, что ли, с гашишем попался?! Как это — забрать?! Ты юрист или домохозяйка из сериала?
— Ну, неправильно выразился. Хочет встречное заявление написать, чтоб дело прекратить.
— Как это прекратить? Это тебе, что, дело частного обвинения: дал — забрал?
— Ну, подшлифовать, переквалифицировать. Что я тебе процессуальным тонкостям учить буду?
— Не собираюсь я ничего шлифовать. Там уже куча свидетелей допрошена, человек задержан.
Полынцева вдруг посетила умная мысль (что случалось с ним довольно редко).
— Подожди, подожди. А где он служил? Не в Чечне ли?
— Не знаю, не спрашивала.
— Ну, как же ты не спросила?
— Да мне какая разница, где он служил — к делу это отношения не имеет.
— Ты следователь или домохозяйка из сериала? Как не имеет? А изучить психологический портрет обвиняемого, а истоки преступного мотива, а…
— Ну-ну, — поучи курицу яйца нести, — сухо обрезала Инна.
— Ты вот не доработала маленькую деталь, а теперь другое дело из-за нее зависнет.
— Кажется, точно, пакетик с добавками был.
— Этот дембель мог из Чечни за собой хвост притащить. Понимаешь?
— И что?
— Вот и закрутилась карусель с трупами.
— Ну, так раскручивайте, кто вам мешает? Тогда дело тем более прекращать нельзя.
— Да, пожалуй, что нельзя. Ты Мошкина не видела?
— Только слышала, — кивнула она за окно.
Оттуда доносились одиночные выстрелы из глушителя. Сыщик, по локоть в мазуте, с ключами наперевес регулировал непослушное зажигание.
Белая «Волга», покачиваясь на ухабах, не спеша, подъезжала к воротам зверофермы. Солнце уж садилось на макушки кленов. Поля укрывались легкой вечерней дымкой. В деревне заливисто голосили петухи.
