гибнущего Демона, загадочной сирени, прекрасных портретов. Живым, интенсивно-насыщенным цветом пылали полотна Врубеля, мастера — гениального и беспощадного. Малейшее сомнение — и уничтожаются почти готовые холсты. Голова Демона переписывалась сорок раз. Врубель не живописал — сражался. И говорил так: '…сегодня я дал генеральное сражение всему неудачному и несчастному в картине и, кажется, одержал победу'.
Он мог жить на хлебе и воде, но не позволял унижать свой талант; служить власть имущим. Отец, однажды навестивший его, ужаснулся аскетической бедности жилья. А вместе с тем Врубель был человеком с изысканным вкусом и любил красивые вещи.
'…Врубель, середины не знающий', — говорил о нем Рерих. Врубель не знал середины, потому что знал, что такое любовь к искусству, к женщине, к друзьям. Жизнь была для него любовью, и любовь значила для него больше жизни. 'Если любовь, — говорил художник, — то она сильна'. Врубель врывался в жизнь со своей любовью бесстрашно и пылко, много страдал и умышленно причинял себе физические боли, чтобы уменьшить душевные. В искусство был влюблен беззаветно. 'Я прильнул… к работе', — писал он.
Врубель не знал середины, потому что был очень чуток и добр. И свою родину, Россию, любил прежде всего за доброту…
Брюсова художник считал одним из лучших поэтов: 'В его поэзии масса мыслей и картин'. Любил перечитывать его сборники 'Граду и миру' и 'Венок'.
Они встретились, и Врубелю понравилось лицо поэта. Стихотворение, которое Брюсов ему подарил, показалось лестным.
…Врубель писал портрет неистово, жадно, с 'большим жаром'.
На портрете Брюсов — будто вонзающийся во время и пространство. Угли-глаза сверкают на скуластом лице. Художник нарисовал их 'устремленными вверх, к яркому свету'. Поэт видит что-то далекое и неизбежно приходящее. Закованный в броню сюртука, он угловато стоит на перекрестках времени — сильный и жертвенный, творящий и пронзительно мыслящий. Брюсов, который через двенадцать лет приветственно встретит Революцию 1917 года и станет коммунистом.
На облаках, как отблеск лавы,
Грядущих дней горит пожар.
Фон портрета — как бы абстрактные конструкции, словно рождающиеся из хаоса строфы. Вначале фоном была сирень, но художник заметил, что она 'не идет' поэту, и вместо сирени стали появляться контуры фрески эпохи Возрождения.
Это был портрет единства таланта, духа, мировоззрения. Исследователи находили в портрете схожесть с врубелевским автопортретом 1905 года — то же гордое достоинство и сознание своего предназначения.
Портрет очень нравился и самому Врубелю. Брюсов сказал: 'После этого портрета мне других не нужно'. Писал Врубелю: 'Постучусь у Ваших дверей'.
Но больше встретиться им не пришлось.
СВЕТ В ЛАДОНЯХ
Он любил природу и стремился… обогатить ее полетом мысли и украсить фантастическими парадоксами.
Микалоюс Константинас Чюрленис (1875 — 1911) — композитор, художник — родился и жил в Друскининкае (Южная Литва). Картины его декоративны, насыщены экспрессией, им свойственно космологическое содержание.
Судьба не щадила этого человека — он умер, когда ему не исполнилось и тридцати шести лет. Судьба вдвойне была к нему жестока: столь богато одарив, дала надежду и не позволила совершить небывалое, просто вложила в грудь нежное, сострадающее сердце, усыпала путь терниями и не отрядила охраняющих…
Микалоюс Константинас Чюрленис жестокость эту понимал.
'Любовь — это дорога к солнцу, вымощенная острыми жемчужными раковинами, по которым ты должен идти босиком'.
Он понимал и все же пошел по дороге любви. Босиком. Есть люди, которые не идти не могут. В разные времена их сжигали на кострах, им рубили головы, травили голодом… Парадоксальная ситуация: обыватель-толстосум, полноправный гражданин империй и буржуазных республик, демонстративно отворачивался от их творчества, более того — мешал, чтобы впоследствии, затравив, платить за картины, поэмы, симфонии втридорога. Здесь есть умышленное, но есть и природное непонимание. Картины Чюрлениса, например, не потешали и не утешали, но приглашали к мысли, к путешествию, не так уж и близко — к звездным мирам; заставляли задуматься о загадке бытия, о добре и зле, об истине, наконец… И обыватель не мог связать 'Звездную сонату', где упруго клубились, переплетались, мягко вспыхивали, еще не виданные никем за пределами земли, миры, — и вечно торопящегося по музыкальным урокам Чюрлениса. У него ведь зимней порой из рукавов пальто торчали голые кисти рук — не было перчаток…
У Чюрлениса не было перчаток, а он упорно не хотел служить. А предлагали довольно сносные и оплачиваемые должности — к примеру, директора музыкальной школы. Но вместо этого он предпочитает заниматься композицией, сочиняет фуги, прелюды, симфоническую по: му; является одним из учредителей Литовского художественного общества, устраивает художественные выставки, дирижирует. Наконец, он пишет картины, стараясь живописать музыку бытия.
Николай Рерих впоследствии говорил: 'Он принес новое, одухотворенное, истинное творчество. Разве этого недостаточно, чтобы дикари, поносители и умалители не возмутились… Он был не новатор, а новый'. Да, ко всему прочему, он был совершенно новый. Он не был революционером, хотя в дни революции 1905 года относился к разряду сочувствующих и писал с горечью: 'Большой результат дают солдатские карабины'. Он не был революционером, но был новым, что в какой-то степени одно и то же.
Чюрленис стремился к тому, чтобы живопись зазвучала, а краски подчинились музыкальному ритму. Он создает живописные сонаты, приравнивая каждую картину цикла к составной части этой музыкальной формы, называя картины 'Аллегро', 'Анданте', 'Скерцо', 'Финал'…
Поэт Э. Межелайтис услышал в синем цвете — тихий звук, пиано; в зеленом — громкое форте.
Суть не только в том, что Чюрленис выступил проповедником синтеза искусств, он путешествует 'по далеким горизонтам взращенного в себе мира…'. Его 'путевые картины' ласковы, певучи, добры, чрезвычайно динамичны. Финал 'Солнечной сонаты': молчащий колокол заткан паутиной. За ней дремлют на своих тронах старые литовские короли. Ночь. Покой. Но вспыхивает крошечное солнышко — и мрак покоя уже колеблется.
Чюрленис показывает отличный от существующего мир, в котором были и сказки, и предания, и литовский характер. Там радостно катился морской прибой, унизанный жемчужной пеной, весело проносились ласточки над распластавшимися по ветру огнями свечей, сияло множество солнц, да и могло ли быть иначе — Чюрленис солнцепоклонник, его девиз 'Гимн солнцу!'.
В картинах воля, и некоторая беспечность, и остережение: то пролетит птица — 'страшный птеродактиль', и стрелец нацелит на нее свой лук; то море поднимется своей многопалой лапой, грозясь потопить маленькие кораблики…
В полотнах Чюрлениса космос воспринимается художником как нечто близкое, существующее — он и сам словно отдаляется в космос, чтобы увидеть оттуда землю — и она появляется на его полотнах… Объяснять их подчас трудно, они насыщены символами. Да и вряд ли это необходимо; просто следует расположиться к доброму, участливому. Одна из картин Чюрлениса посвящена именно этому — 'Дружба': женщина протягивает на ладонях неопаляющий шар, тепло своей души, сгусток света…
