Мы оставили хутор Веселый,Потеряли печать при погрузке,А туда уж вошли новоселы,И команда велась не по-русски.Мы поставили столик под вишней,Застучал 'ремингтон' запыленный…— Ну, сегодня помог нам всевышний, —Усмехнувшись, сказал батальонный.А инструктор Никита ИванычВсе смотрел, сдвинув светлые брови,На блестевший, как лезвие, МанычИ еще не остывший от крови.Как поймет он, покинутый верой,Что страшнее: потеря печати,Или рокот воды красно-серой,Или эхо немецких проклятий?Столько нажито горечи за ночь,Что ж сулит ему холод рассвета,И воинственно блещущий Маныч,И цветение раннего лета?Искривил он язвительно губы,Светит взгляд разумением ясным…Нет, черты эти вовсе не грубы,Страх лицо его сделал прекрасным!Ах, инструктор Никита Ромашко,Если б дожил и видел ты это, —Как мне душно, и жутко, и тяжкоВ сладком воздухе раннего лета!Я не слышу немецких орудий,Чужеземной не слышу я речи,Но грозят мне те самые люди,Что отвергли закон человечий.Тупо жду рокового я срока,Только дума одна неотвязна:Страх свой должен я спрятать глубоко,И улыбка моя безобразна.
1949
СТЕПНАЯ ПРИТЧА
Две недели я прожил у верблюдопаса.Ел консервы, пока нам хватило запаса,А потом перешел на болтушку мучную,Но питаться, увы, приходилось вручную.Нищета приводила меня в содроганье:Ни куска полотна, только шкуры бараньи,Ни стола, ни тарелки, ни нитки сученой,Только черный чугунный казан закопченный.Мой хозяин был старец, сухой и беззубый.Мне внимая, сердечком он складывал губыИ выщипывал редкой бородки седины.Пальцы были грязны, но изящны и длинны.Он сказал мне с досадой, но с виду бесстрастно:— Свысока на меня ты глядишь, а напрасно.
