листы… Он выпил еще полбутылки, и в глазах его родился слабый свет. Вова взял кисть, развел краски и нарисовал прямо на стене ангела в человеческий рост. Ангел улыбался женскими губами, прикрывая наготу снежными крыльями. Казалось, сойдет сейчас со стены и укроет своим теплом Вову Рыбакова от всего страшного и непонятного.
Засыпая, он еще подумал, что лицо слуги Божьего ему знакомо, но сил вспомнить уже не было, он провалился в сон, в котором ему тотчас явился бородатый старик с ехидной улыбкой.
– Ты где ж видел ангела бабой! – щерился гость. – У ангелов нету мужиков и баб! За это Господь тебя в пекло!.. – тут улыбочка с лица старика слезла, глаза налились кровью, и он заорал во все горло: – А за то, что мешок у меня стыбзил – в смолу тебя кипящую, свинца плавленого в уши, палки в ноздри!.. – А потом слезно: – Отдай, Вовка, мешок!.. Вопия, прошу!.. Хошь, на колени встану?.. – и бухнулся тут же с костяным звуком. Поднял к Вове лицо, все в детских слезах, так что у Рыбакова в груди запекло. – Мое это… Отдай… Друг…
И здесь, в тяжелом сне, он не выдержал мольбы старика и сказал, как ему показалось, роковое:
– Бери…
И старик тотчас исчез, как Джинн…
На следующее утро, не обнаружив своего мешка, Вова долго и горько плакал. Он был уверен, что вернул распроклятому старику вместе с мешком свой талант, и теперь не станет в его жизни тех минут, когда сердце трепещет голубкой от страсти, таящейся в пальцах… И водки более не станет…
Он посмотрел на ангела, сотворенного накануне, и ангел посмотрел на него. Теперь на лице крылатого не было явственной улыбки, лишь краешками губ, сострадая, улыбался. Ангел слегка приоткрыл крылья, и Вова, действительно, обнаружил под ними женскую наготу.
– Возьми меня в полет! – попросил Вова. – Я хочу с тобой!
Но нарисованный ангел не отвечал, и тогда Вова бросился к последнему осеннему листу, отложенному накануне в схорон. Достал его и аж на спину упал от неожиданности. Мало того, что бумага поглощала живую плоть, мало было этого проклятого «№», но еще и буквы появились, целых две большие – СН, а за «№» шли цифры маленькие – 34, и еще три буквы – «pay».
Вова кинулся в ванную и обнаружил на скукоженных листочках те же цифры и буквы…
Глотая водку, он пытался думать, что эти буквы и цифры могут значить, но голова ответа не давала, тогда рука взяла кисть и к вечеру добавила к первому ангелу второго рядом. Он не был женщиной, хоть походил на нее необычным свечением кожи и теплом в красивом лице.
Тут душа Вовы на несколько мгновений просияла. Он отбросил кисть, обернулся в сторону окна и принялся показывать ночному небу неприличные жесты.
– Вот тебе, мой талант! – грозил Рыбаков старику кулаком, с единым пальцем выскочившим. – Вот!..
Потом вспомнил про листья и, вновь поверженный, заснул в ногах у своих ангелов.
В эту ночь старик к нему не явился, зато перед глазами пролетали мириады листьев с какими-то цифрами и непонятным словом «РАУ».
Может быть, ошибка, думал он во сне. Может, это слово – «РАЙ», а не «РАУ»…
Наутро, проснувшись таким, словно его били всю ночь, он подтянул к себе кленовый лист, на котором проявилось следующее: «Pay to», – и далее шла черта, на которой имелись еще две иностранных буквы: «R» и «Y»… А внизу листа возникло совсем странное – «memo» и черта…
Вова взял себя в руки. Так обычно делают люди, которые достигли последней глубины страдания. Они просто замораживаются, в целях самосохранения. Иначе коллапс, хренец и прочий обломец…
Рыбаков взял карандашик и нарисовал на ватманском листе бутылку водки, ветчины кусок и перья зеленого лука. Про хлеб он забыл…
Помчался с рисунком в сто пятьдесят третий к Зинке, которая отнеслась к карандашной графике прохладно, надеясь на крупную живопись.
Выдавая Вове за нарисованные продукты настоящие, Зюкина прошипела:
– Ты, Володечка, в следующий раз красками поработай! Ты очень хорошо цвет чувствуешь! Ступай, милый, и трудись!
На прощание Зинка перегнулась через прилавок и поинтересовалась:
– Может быть, ты меня хочешь?
На что Вова ответил просто:
– Я человечину не ем…
После этого Зюкина решилась на повторную попытку убийства художника Рыбакова.
Под покровом ночи продавщица поскреблась в квартиру Вовы.
Он сначала думал, что мыши, но здесь по дерматину двери активно постучали.
«Кто это может быть?» – подумал Рыбаков, но, оставив свои печальные исследования кленового листа, подался открывать.
На пороге стояла она, Зюкина, вся нафуфыренная, пахнущая кондитерской фабрикой, с золотой улыбкой и полными сумками всякой еды и выпивки.
– Ну, здравствуй, Вовчик! – хихикнула она. – Здравствуй, сладенький!
Он посторонился, и Зинка по-хозяйски вошла в жилище.
– Ты, наверное, голодный, сладенький?
Ну, и начала на стол метать всякую жрачку, с обильной выпивкой, от которой у Вовы, конечно, слюна во
