— Виноват я, — согласился Дато, склонив седую голову.
— Что же это вы! — пожурил Зубов, сплевывая семечковую кожуру. — Пожилой человек, а хулиганите!
Здесь пришлось вступить Кузьминичне, которая поведала милиционеру о сумме, требуемой пострадавшим от потопа.
— Сколько?!! — вскричал Зубов. Его рука дрогнула, и из нее посыпались тыквенные семена.
Повариха повторила.
— Ах ты гнида! — почернел лицом Зубов. — Да я тебя сейчас пристрелю, как собаку! На чужом горе наживаться!
Прапорщик потянулся за пистолетом, но голова, сориентировавшись в обстановке мгновенно, ретировалась и кричала с лестницы, что, может, в расчеты и вкралась досадная ошибка, но то дело неумышленное, а, следовательно, простительное!
— Чтобы я твоей хари здесь больше не наблюдал! — прокричал вслед Зубов и тотчас успокоился. — Армянин? — спросил он ласково Дато.
— Грузин.
— Понятно. Как же это?
Зубов обвел взглядом испорченную кухню.
— Да сам не понимаю! — посетовал грузин. — Вот, глядите! — он указал пальцем на рваный металл. — Как его так прорвало?
— Да-а, — согласился Зубов. — Невиданно!.. Может, давление какое в трубе?
— Да что вы! — отмахнулся Дато. — Какое давление! Я слесарем работаю, про трубы все знаю! Тут как будто трактором дернули!
— Да, дела!.. Ну, похоже, я здесь больше не нужен?
— Похоже, что да.
— Спасибо вам, — поблагодарила Кузьминична.
— За что же? — удивился Зубов, которому по работе «спасибо» сказали, кажется, впервые.
— Вы нас приехали карать, а вышло все наоборот. Помогли!
— Не радуйтесь больно, — уже в дверях предупредил Зубов. — Эта лиловая харя адвокатов еще найдет! А уж они вас как липку обдерут! Я эту категорию знаю!..
С грехом пополам воду убрали. За всеми перипетиями наблюдал Батый, безучастный к происшедшему.
— Есть, — потребовал он.
— Сейчас-сейчас! — засуетилась Кузьминична и выложила из сумки на стол килограмм говяжьего фарша.
Батый оживился, резво подошел к столу и, прислонив нос к самой упаковке, втянул в себя запах.
В этот момент с ним что-то произошло. Он сорвал упаковочную бумагу и стал горстями черпать прокрученное мясо и засовывать его себе в рот. Он поглощал пищу жадно, чавкая и пуская слюну, как голодная зверюга, пока от полуфабриката не осталось и следа.
Дато и Кузьминична наблюдали эту картину зачарованно, можно даже сказать, будто под гипнозом, словно в клетке с тигром находились.
— А-а-а… — удовлетворенно выдохнул Батый и утер окровавленный рот рукой. — Еще есть что?
— Может быть, хлебушка? — вышла из оцепенения повариха.
Батый сморщился, словно перед ним лимон ели.
— Колбаса есть, — неуверенно сообщила Кузьминична.
— Давай.
Колбасу он сожрал еще быстрее, чем фарш.
Дато, глядя на это поглощение пищи, шепнул на ухо жене, что испытывает непреодолимое желание убить звереныша.
Пожилая женщина перекрестилась и зашептала в ответ: «Что ты, что ты!..»
Обожравшись, Батый отвалился от стола и обвел взглядом присутствующих.
— Мама! — неожиданно произнес он с нежностью.
Но был в этой нежности оттенок опьяненности, одурманенности — в общем, такого состояния, которое позволяет вдруг сказать то, что не одурманенным никогда не произнесешь.
Это уловил старый Дато, и все нутро его сжалось.
Кузьминична же была тронута до слез. Она рванулась к ребенку и обняла его крепко, пачкаясь следами фарша.
— Сыночек мой, дорогой! — пела она, а Батыю, уложившему голову ей на плечо, вдруг нестерпимо захотелось откусить старухе дряблое ухо с дешевой сережкой.
Он перетерпел все ласки и был уложен в мягкую постель.
На ночь Кузьминична рассказала ему сказку про Трех богатырей, про их подвиги и невиданную силу, на что Батый открыл один глаз и презрительно скривил рот.
— И откуда сила-то у них такая? — поинтересовался он.
— От земли русской! — ответила повариха. — Откуда же еще!
— Я, пожалуй, посильней буду! — прикинул подросток.
— Конечно, конечно! — улыбнулась Кузьминична. — Ты самый сильный!..
Он заснул и всю ночь рос, как в русских сказках — не по дням, а по часам, так что к утру весь его организм вытянулся до взрослого, мышцы налились редким сплавом силы и выносливости. Под носом проклюнулись редкие усики, а подбородок пустил пяток волосков, черных и завитых.
К тому времени, как он поднялся с кровати, Дато уже отправился починять всевозможные краны и прочищать засоры. Кузьминичне сегодня было во вторую смену, а потому она с раннего утра возилась на кухне, приготовляя Батыю завтрак с жареным мясом.
Он появился перед нею голый, весь сочленение мышц, с короткими мощными ногами и неприкрытым естеством.
— Ой! — вскрикнула Кузьминична. — Как ты вырос!
Старуху, все ее существо, охватил страх. Она, словно кролик на удава, уставилась в черные злые глаза Батыя, и все боязней становилось ей, но оторваться от азиатского взгляда не было мочи.
Еще Кузьминична задалась вопросом: что это сынок держит руки за спиной, как будто что-то прячет? А?.. Она не решилась на вопрос, отказалась от него и тут же забыла — из страха.
— Есть буду! — оповестил Батый.
Несмотря на мускулистое тело и грозный до мистиче-ского облик, голос юноши был по-женски тонок и по-машинному бесчувственен, отчего Кузьминична еще более заволновалась. Она уже предчувствовала, что произойдет что-то страшное, непостижимое, а потому, сказав, что мясо готово, повернулась лицом к окну, спиной к Батыю.
— Спасибо за мясо!
Азиат вытащил из-за спины руки. В правой он сжимал кинжал дамасской стали. Сталь вибрировала, готовая к применению. Батый поиграл ею в свете солнечного луча.
Старуха чувствовала, как сын тихо ступает босыми ногами, приближаясь к ней. Все ее тело охватило судорогой, свело, по коже побежали мурашки, душа сжалась до булавочной головки, но она продолжала стоять на месте, уставив невидящие глаза в небо.
Батый приблизился к ней на расстояние дыхания.
— Мама, — проговорил он тонким девичьим голосом, затем приобнял Кузьминичну левой рукой за талию, завел спереди правую с кинжалом и, выдохнув, воткнул старинную сталь в старую плоть.
— Ох! — осела повариха, схватившись за живот, а когда убийца провернул кинжалом на триста шестьдесят градусов, и вовсе села на пол, смешно плюхнувшись задом на влажный линолеум.
Обильно потекла кровь, расползаясь темным пятном.
Старуха сидела, не закрывая глаз.
Батый макнул пальцы в кровь, а затем лизнул их, пробуя липкую на вкус.
— Я — воин! — гордо произнес он. — Я — богатырь!
Он был уверен, что убил старуху, а потому не стал тратить время попусту, сожрал со сковороды
