Мальчик обернулся и чуть не сбил повариху с ног взглядом своих черных жестких глаз.
Кузьминична опешила.
— Не вы, так в детдоме бы воспитали! Меня зовут — Батый!
— А вот я тебя сейчас по заднице! — раздался голос проснувшегося Дато. Он привык управляться с детьми, позволяя себе строгости. — Ты как с матерью разговариваешь!
— Ты мой отец? — спросил Батый, и ноздри его крошечного носа раздулись, как у жеребца.
— Не признаешь?
Батый хмыкнул, но не ответил.
Возникла пауза, за которую оба родителя успели рассмотреть, что мальчик, казавшийся еще вчера грудным, сегодняшним утром выглядел как минимум пятилетним.
Кузьминична молча приготовила завтрак и поставила тарелку с оладьями перед Батыем.
— Мяса нет? — поинтересовался он.
— В субботу схожу на рынок! В те выходные не успела! — принялась оправдываться Кузьминична. — Мы мяса много не едим!..
— Мясо полезно! — недовольно поморщился Батый. — В мясе сила!
— Кушай оладьи!
Кузьминична вышла в спальню, где зашепталась с мужем.
— Странный он какой-то, — покачал седой головой Дато.
— Может, выправится? — неуверенно предположила жена.
— И растет, как бамбук после дождя.
— Я слышала, так бывает! — подбодрила повариха, хотя о таком бурном росте младенцев ведать не ведала. — Ну что ж теперь делать! Не обратно же его в детдом отправлять!
— Это верно, — вздохнул Дато и засобирался на работу.
Из глаз Кузьминичны выкатились две крупные слезы, упали на пуховую подушку, в ней и исчезли.
— Бедная Кино! У нее и мальчика-то не было! Нетронутой умерла…
Дато обнял жену и прошептал ей в ухо жарко:
— Люблю тебя! За жалостливость люблю!..
— Ах!.. — ответила жена.
Дато оделся и вышел вон.
Ой, — подумала Кузьминична. — Он даже не позавтракал!
Она вернулась на кухню, где перед пустой тарелкой сидел Батый и хмурил тонкие брови-нитки.
— Мне есть надо! — буркнул он. — Иди за мясом!
— Это что это ты так разговариваешь! — рассердилась повариха. — К матери уважение надо проявлять!
— Если взяла, то корми нормально! А то как собачонку приманили и держат впроголодь!
Кузьминичне на мгновение захотелось схватить мальчишку в охапку и снести обратно в Детский дом, где сверстники живо обломают ему гадкий характер, но тут же ей в голову пришел вопрос: «А кто его сверстники?»
— Будет тебе мясо! — пообещала повариха, умерив гнев.
— Когда?
— Вечером пробегу мимо рынка!..
— Пробеги! — настойчиво поддержал Батый. — Пробеги!..
Кузьминична стояла у окна и смотрела на падающий снег.
Скоро Новый год, — подумала она.
— Между прочим, твой отец воевал, и ты должен его уважать!
— Да?!. — воскликнул Батый, и в этом его вскрике было неподдельное, что удивило повариху, и она обернулась.
— Да, — подтвердила она. — Пятнадцатилетним он участвовал в боях при взятии Берлина и был награжден медалью! Его там ранили! Вот…
— Значит, мой отец был воином?
— Был.
Батый хмыкнул:
— Но не очень хорошим.
— Это почему? — обиделась Кузьминична.
— Если допустил, что его ранили.
— От пули не остережешься!
— Пуля? Что это?
Стирая со стола, повариха объяснила, что пули делают из свинца и заряжают их в такие специальные штуки — ружья, которые ими стреляют, и очень трудно по-сле этого выжить!
— Все равно не понимаю! — сморщил лицо Батый. — Когда сабля или копье — разумею, а что есть пуля?..
— Хочешь посмотреть кинжал? — предложила Кузьминична, рассматривая лицо мальчика, которое менялось с каждым часом. На носу приемыша образовалась горбинка, делавшая его похожим на орлиный.
— Кинжал? — переспросил заинтересованный Батый.
— Его подарили отцу на шестидесятилетие. Этому кинжалу триста лет. Его сделали из дамасской стали, которая способна перерубить самое твердое железо! Хочешь?
Батыю этого так хотелось, что изо рта вытекла слюнка.
— Пойдем!
Кузьминична взяла мальчика за руку и отвела в комнату, где, порывшись в шкафу, с верхней его полки извлекла футляр, который установила на стол.
— Откроешь?
Он поднял крышку, и глаза его сделались из косых круглыми.
Блеснула черным солнцем уникальная сталь. Этот свет был похож на свет, исходящий из глаз Батыя.
Он потянул к оружию руки, и не успела Кузьминична упредить приемыша об опасности, как он провел по острию указательным пальцем, разрезая фалангу до крови. Женщина охнула, но мальчишка, вместо того чтобы заорать, вдруг криво улыбнулся и, засунув раненый перст в рот, принялся сосать его, явно наслаждаясь вкусом крови.
— Ах! — вскричала Кузьминична и заметалась по комнате в поисках бинта. — Бедный мальчик! Это все я виновата! Я недосмотрела!
А он все продолжал сидеть и криво ухмыляться.
Наконец повариха отыскала бинт и перевязала рану. Батый этому обстоятельству не радовался. Открытая рана нравилась ему больше, но где-то внутри он понимал, что кровь надо остановить, что она несет с собой что-то очень нужное.
— Болит? — участливо поинтересовалась женщина.
— Мужчина на боль внимания не обращает…
— Мне на работу надо, — сообщила Кузьминична. — Вечером я принесу тебе мясо!
— Иди, — согласился Батый.
Она закрыла футляр с кинжалом и, положив его на место, ушла.
По дороге к Детскому дому повариха внезапно подумала, как это ей пришло в голову оставить пятилетнего мальчишку в квартире одного. Но почему-то она этим обстоятельством нимало не обеспокоилась, а вдруг опять подумала о бедной Кино Владленовне…
Батый после ухода приемной матери пододвинул к шкафу табурет, встал на него и дотянулся до футляра с кинжалом. Он вскрыл футляр, полюбовался оружием как истинный ценитель и вышел в кухню. Там он забрался в холодильник и, исследовав его, обнаружил в морозильной камере замороженного петуха с гребешком на голове и закрытыми смертью глазами.
Через мгновение тушка птицы оказалась на полу, а Батый, вытащив из футляра кинжал, сделал отточенной сталью несколько круговых движений над собой, а потом неожиданно опустил оружие на
