– Откуда вы об этом узнали? – закричал Шаллер.
– Да не надо быть телепатом, чтобы узнать это! Так думает каждый мещанин, каждый обыватель! Вы всю жизнь просидели в ожидании чуда, и вот, казалось бы, чудо произошло! Ваша жена промыслом Божьим создала величайшее произведение!
Этакую летопись нетленную!.. Ха-ха-ха!.. Хрена лысого вам под мышку! – воскликнул Теплый, и лицо его растянулось в надменной улыбке. – Ничего ваша жена не создала великого! Она просто тронулась умом и щелкает по клавишам пишущей машинки, как обезьяна – бесцельно и тупо! Никакого шифра в ее записях нет! Одна сплошная галиматья! ШШШ, МММ, да и только!.. Что вы на меня так смотрите?.. Надо же, три тысячи страниц чушью защелкать!
– Как же вы тогда перевод сделали? – спросил Генрих Иванович растерянно.
– Пытался, пытался я это сделать!.. Да повторяю вам, расшифровывать там нечего было! Пришлось самому писать летопись! Уж больно деньги нужны были! Так-то вот!..
– Сейчас я вас убью! – тихо сказал Шаллер.
– А какая вам, собственно говоря, разница? Жена ваша написала летопись или я!
Главное, что летопись написана! И она самая что ни на есть настоящая!..
Можете, конечно, пристукнуть меня, но вам легче от этого не станет! От этого вы не будете гением! А я, убивая, питаю свой гений!.. Вам, видать, никогда не узнать того наслаждения, когда садишься за чистый лист бумаги, а кто-то через форточку диктует тебе чернильные мысли! И такие они умные, такие неординарные, что сам подчас удивляешься, как мог сочинить такое! А может, и вправду что-то сверхъестественное диктует! – Теплый перевел дыхание. – Так что не сомневайтесь, летопись самая подлинная! Не моей рукой писанная!.. Я так, проводник!..
В каморке Теплого стало тихо. Сам Гаврила Васильевич отдыхивался после своей тирады, а Генрих Иванович сидел и чувствовал себя так, как будто его разобрали на составные части. Оба не замечали, как сквозь грязное окно, выходящее на интернатский двор, за ними наблюдает пара глаз, принадлежащих Джерому. Мальчик испытывал некое чувство удовлетворения от увиденного, хотя и не знал пока, как использовать это увиденное.
– Я не знаю, что мне делать! – печально произнес Шаллер, и из его правого глаза выскользнула слезинка. Капелька прокатилась по щеке, затем съехала к носу и застряла в уголке губ. Полковник почувствовал во рту соль, почмокал губами и понял, что плачет. От сознания того, что он, пятидесятилетний военный, умудренный жизнью и невзгодами, плачет, как ребенок, возбудило в нем еще бблыпую жалость к себе, в груди защипало, и слезы покатились по его мужественному лицу свободными потоками, заливая рубленый подбородок.
– Я не знаю, что мне делать! – всхлипывал Генрих Иванович. – Что происходит?!
Его гранитные плечи тряслись словно в лихорадке. Рыдания захватили его организм от макушки до ляжек, холодных и сжатых друг с другом огромной силой.
Он целиком отдался истерике, выплескивая вместе со слезами свою драму, смешивая ее со сладостью бессилья перед сложившейся ситуацией.
– Что это с вами? – спросил потрясенный Гаврила Васильевич, никак не ожидавший такого поворота событий. – Что это вы плачете?
– Что же мне делать?! – бубнил полковник. – Что делать?
– Может быть, вам водички?
Теплый поднялся со стула и зачерпнул кружкой из ведра.
– Нате-ка, глотните!..
Шаллер в отчаянии оттолкнул руку слависта, и вода из кружки выплеснулась на пол. Учитель пожал плечами:
– Как хотите!
Он снова уселся на стул и все смотрел, смотрел, как Генрих Иванович обильно плачет. На мгновение в его душе шевельнулась жалость к этому сильному человеку, но она тут же замерла, когда Теплый вспомнил о своих выбитых зубах.
– Да кончайте вы, в самом деле! Ишь, нюни развели!.. Мне больше по душе, когда вы кулаками машете! Перестаньте рыдать и подумайте лучше, как из этой ситуации выбираться!
– Да-да… – согласился Генрих Иванович. – Я сейчас …
Он утер рукавом лицо и стал глубоко дышать, чтобы подавить слезные спазмы.
– Может быть, все-таки воды?
– Нет-нет, – отказался Шаллер. – Я уже все…
Он еще раз глубоко вдохнул и стал смотреть куда-то в угол.
– Ну вот и хорошо, – подбодрил Гаврила Васильевич. – Всяко в жизни бывает!
– Почему все-таки моей фамилии нет в летописи? – спросил полковник.
– Не знаю. Я же говорил вам, что писал по наитию. В рукописи нет ни одной строки, сочиненной мною. Все написалось помимо моей воли!
– Может быть, это ветер с дурманом?
– Все может быть.
– Или, может быть, я вовсе не существую?
– Прекратите вы эти бредни! Вот он вы, сидите в кресле и плачете! Вы существуете, как и все остальные!
– Вы так считаете? – с надеждой спросил Генрих Иванович.
– Да что с вами! – воскликнул Теплый. – Возьмите же наконец себя в руки!
– Все-все! Все в порядке!
– Вот и хорошо.
– Что бы вы сделали на моем месте в такой ситуации?
– В какой?
– Ну, если бы вы знали, что я убиваю подростков и что я одновременно делаю для вас нечто очень важное!.. Вы не решились выдать меня властям после первого убийства, а после второго уже стало поздно. Вы сами стали соучастником убийства! Что бы вы сделали в такой ситуации?
– Хотите, я уеду куда-нибудь?.. Завтра же?
– А как быть с совестью?
– А очень просто!.. Вы будете всю жизнь мучиться, а вследствие мук родите что-нибудь достойное! И черт его знает, может быть, тогда вам зажжется Лазорихиево небо по праву! Живите и мучайтесь!
– Дайте мне слово, что вы не тронете Джерома!
– Ренатова?.. – удивился Теплый. – Я и не собирался трогать его!.. Он мне родственная душа! В его глазах бьется мысль, и он поддерживает ее кровью! Вы что, в самом деле думаете, что мальчик убивает кур, мстя за своего отца?..
Чушь!.. Это все отговорки, самообман!.. Ну конечно же, я не трону Ренатова! О чем речь!..
– Спасибо.
– Да, – вспомнил славист. – Но у меня, к сожалению, нет денег на отъезд.
– Я вам дам.
– Спасибо.
– Куда поедете?
– А вам есть до этого дело?
– Да нет. Это я так, из вежливости.
– А-а, понятно…
Генрих Иванович поднялся из кресла.
– Я пойду. Деньги вам пришлю с посыльным. Тысячи хватит?
– Крайне признателен.
– Откройте мне дверь.
Теплый отпер дверь и открыл ее перед Шаллером.
– Прощайте! – кивнул головой полковник и протянул руку Гавриле Васильевичу.
Тот с охотой откликнулся на пожатие, укладывая свои сухие пальцы в широкую и теплую ладонь полковника. Генрих Иванович улыбнулся и сжал руку учителя с такой ужасной силой, что четыре пальца тут
