приверженцев языческих обрядов, которые вплоть до XIII в. еще встречались во многих районах страны. Непременным средством борьбы с ересью было привлечение к участию в преследовании возможно большего числа людей, широкая гласность, пропаганда, сознательное разжигание религиозных страстей. При осуждении богомила Василия и его учеников патриарх и василевс так распалили страсти, что озверевшая толпа требовала массового сожжения еретиков. Еще раньше они добились того же во время предания анафеме учения философа Иоанна Итала: проклятие совершалось при огромном стечении народа, хором подхватывавшего анафему при каждом пункте. Возбужденные люди метались по св. Софии в поисках самого Итала, чтобы расправиться с ним. Философ спасся, спрятавшись на крыше.
Церковное осуждение, эпитимья, отлучение были могучим средством унижения человека и организации травли со стороны общества. В подобных случаях церковь выступала как сплоченная корпорация. Дисциплина в среде церковнослужителей бывала при этом гораздо более высокой, чем в среде светского чиновничества. Согласно канонам ни клирик без позволения епископа, ни епископ без позволения митрополита не имели права искать защиты у светских властей под страхом лишения священства.
Авторитету церкви содействовала широко распространенная в Византии и насаждаемая церковью вера, так сказать, в «подлинные», канонические чудеса, реликвии, образы и знамения. Не только невежественные простолюдины, но и образованные люди, крупные деятели и сами василевсы нередко поступали в соответствии с какими-либо предсказаниями и знамениями. Трезвый политик Алексей I при неблагоприятном знамении мог, располагая превосходящими силами, начать отступление. Особой популярностью в столице пользовался культ богородицы, которая почиталась как хранительница царственного города. Стало традицией в минуты крайней опасности устраивать торжественные процессии и обходить с ризами богородицы укрепления Константинополя. Византийцы, в частности, приписывали этим ризам спасение своей столицы от осады русского флота в 860, 941 и 1043 гг.
*
В позиции византийской церкви и императорской власти по отношению к другим государствам и народам имелось серьезное отличие. С одной стороны, и церковь и светская власть утверждали принцип превосходства империи над всеми прочими державами мира — именно деятели византийского духовенства усиленно аргументировали эту доктрину. С другой стороны, василевсы в отдельные периоды пытались толковать этот принцип лишь применительно к своей, светской власти, признавая приоритет папы, 'наместника апостола Петра' (особенно во время конфликтов с главой своей церкви).
Церковь Византии оставалась в этом вопросе последовательной до конца, даже тогда, когда ее неуступчивая позиция объективно могла содействовать успехам турецкого наступления и сдержанности Запада в оказании помощи Византии. Светская власть имела больше возможностей для маневра, высшее же духовенство империи сознавало, что всякое отступление от освященных веками канонов и традиций, в особенности в обрядовой стороне культа, вызовет такую бурю негодования ортодоксальных прихожан, что церковь потеряет на них свое влияние.
Еще в 60-х годах IX в. дело близилось к схизме — официальному расколу церквей, который произошел, однако, два века спустя, в 1054 г. Схизма, впрочем, не имела важных последствий, так как не затронула интересов верующих. Она стала лишь поводом для дальнейшего углубления разногласий и взаимной враждебной агитации. С начала крестоносного движения обнаружившиеся агрессивные устремления Запада, заранее оправдываемые 'прегрешениями схизматиков', заставили императорскую власть объединить с патриархами усилия в борьбе против притязаний папства. Анна Комнин уже настойчиво проводит мысль о том, что с переносом столицы в Константинополь при Константине Великом туда перешла также 'высшая епископская власть'. Окончательное разделение церквей правильнее относить поэтому не к 1054 г., а ко времени после Четвертого крестового похода, когда религиозные разногласия стали оправданием разгрома христианской империи.
Ортодоксия в Византии, как говорилось, отнюдь не была снисходительна, особенно в осуществлении своей официальной политики. Любопытен следующий эпизод. Священник Фемел из деревеньки в Малой Азии совершал богослужение, когда на селение и самую церковь с прихожанами напал арабский отряд. Не имея времени снять священническое облачение, Фемел отбивался от врагов тяжелым паникадилом. Нескольких арабов он убил, других обратил в бегство. Епископ отстранил Фемела от священнодействия как совершившего тяжкий грех убийства и запятнавшего кровью святые одежды. Обидевшись на такую «несправедливость», Фемел бежал к арабам, отрекся от веры и разорял с ними Каппадокию и соседние фемы.
Такая суровость в соблюдении буквы канонов как будто бы противоречила известной мягкости по отношению к иноверцам и язычникам. Но противоречия здесь нет: гибкость и веротерпимость церкви империи была либо вынужденной тактикой при недостатке сил, либо ловким политическим маневром.
Именно византийская церковь предпочитала в Х- ХП вв. распространять христианство скорее с помощью дипломатии, культурного влияния и мирной проповеди, чем огнем и мечом, как церковь Запада. Именно византийцы считали оправданной церковную службу на родном языке практически для любого новообращенного в христианство народа и даже содействовали организации такой службы, так как эта политика гарантировала от рецидивов язычества.
*
В гораздо большем отдалении от светских властей и общественной жизни находилась вторая обширная группа византийского духовенства, 'второй чин' монашество. Согласно свидетельству русского странника, к началу XIII в. на одном Босфоре насчитывалось до 40 тыс. монахов и 14 тыс. монастырей. Эти цифры не столь уж фантастичны, если учесть, что в Византии было множество мелких монастырьков, имевших от трех до десяти монахов.
Помимо монахов, обитавших в келейных или общежительных монастырях, имелось немало монашествующих в быту, пилигримов и странников, одиноких аскетов и пустынников. Обычно монахи пользовались уважением как 'божьи люди', отвергшие мирские радости и посвятившие себя служению богу. Однако Михаил Пселл, сам монах (хотя и сбежавший от монастырской скуки), писал, что чем больше в империи становилось монахов, тем быстрее росли подати.[4] Не было также секретом, что основным мотивом пострига являлись часто не помыслы о духовном спасении, а поиски убежища от грозящей кары властей или от беспросветной нужды.
Корыстолюбие монашества порицается в самых разных документах, от демократических (эпических) сочинений до официальных актов и императорских указов. Евстафий Фессалоникийский в трактате 'Об исправлении монашеской жизни' (XII в.) говорил, что все помыслы игумена и братии сосредоточены не на служении добродетели, а на приобретении новых богатств, чаще — с помощью хитрости, обмана, подлога, насилия.
Особенно острому осуждению подвергалась в XI–XII вв. распущенность нравов среди монашества. В начале XII столетия в одном из крупнейших монашеских центров империи, на Афонской горе, разразился скандал. Дело разбирали василевс и патриарх. Оказалось, что монахи Святой горы вступали в связи с влашскими женщинам.
Особым указом влахи с их отарами были выселены с Афонского полуострова — и немало монахов ушло вместе с ними. В анонимном сочинении говорится о монахе, который на рынке прокладывает путь в толпе своей возлюбленной, и о монахине, у которой чиновник задержался столь долго, что его по приказу василевса разыскивали по всему городу. Недаром уставы монастырей того времени содержат категорические запреты женщинам, даже сестрам и матерям монахов, приближаться к монастырской ограде.
Ранее уже упоминалось, что внутри самих монастырей сохранялось социальное неравенство. Бывший богач, сделавший крупный вклад в обитель, находился на особом положении, даже став монахом: он имел отдельную келью в киновийном (общежительном) монастыре, слугу — в качестве исключения, он лучше питался, был избавлен от труда и утомительных служб. Поэт Феодор Продром приводит наставительную речь игумена — отповедь монаху, недовольному тем, что одни пользуются привилегиями, а другие нет: тот протопоп, а ты пономаренок, он хорошо поет, а ты — безгласен, он умеет считать деньги, а ты — водонос, он бегло читает писание, а ты еле знаешь азбуку, он 15 лет в монастыре, а ты полгода, он добыл добро для братии, а ты в это время пас овец, он вхож во дворец, а ты глазеешь на богатые коляски, он — в плаще, а ты — в рогоже, у него на постели четыре покрывала, а у тебя — солома, у него 10 литр взноса в казну обители, а ты не истратил при постриге ни гроша хотя бы на свечку и т. п. Посему, заключает игумен, не
