угрозами, мол, не бывать твоей свадьбе! Мать знала автора записок – прежнего ухажера дочери, сына председателя сельсовета. Красивый, богатый, ни в чем не знал отказа, все девки на него вешались, а тут на тебе – такая проруха! Сельская учительница просила разыскать в Москве жениха дочери, узнать, насколько серьезны его намерения, и если серьезны, то пусть приезжает не мешкая, а то как бы не было беды! А если несерьезны – пусть напишет дочери письмо, что отказывается от нее, может, и переменит она свои взгляды, и вернется к прежнему – старый друг лучше новых двух!
Найти геолога мы не смогли, хотя честно обзвонили все московские институты, от геологоразведочного на Моховой до ГИНа на улице Пятницкой в Пыжевском переулке. Или он дал девушке неверные сведения, или работал в какой-то другой отрасли. Правда, выдержки из письма старушки с обращением к нему мы все же напечатали – пусть сам отзовется. И письмо было написано так искренне, с такой тревогой, с такой настоящей верой в мудрую Москву, что Мариша решила послать нас разобраться на месте: может, чем помочь, может, защитить от сына председателя, может, рассказать, к чему привела эта незатейливая, но заразившая нас тревогой за девушку история…
А приехали мы к разбитому корыту, если не хуже! Герой нашей статьи не ответил. Девушка по-прежнему и слышать не хотела о старом ухажере. А тот, узнав, что о них пишут в московских газетах, возомнил себя непризнанным Ромео. А может, Отелло. Словом, больное самолюбие и тщеславие так замутили ему мозги, что на Новый год, перепив паленой водки, сговорился он с судимыми ранее дружками. Девушка приехала навестить мать на каникулы и встретила их кодлу в лесу на полпути от станции к дому. Парни заломили ей руки, зверски изнасиловали и бросили в лесу. Сама мать и нашла ее в сугробе через несколько часов – тревога погнала ее на станцию. Еще час-другой – и девушка замерзла бы насмерть. А так ее спасли. Но душа ее замерзла. Ходит как тень, все ее пугает, на мужчин и смотреть не может.
И пришлось нам с Дэном уже не романтическую любовную историю отслеживать, а пересказывать сухие страницы психиатрического заключения.
Особенно обидным показалось, что тот самый сын председателя остался, по сути, безнаказанным – ведь в милицию обращаться пострадавшая не стала. Мать по старой деревенской привычке решила не выносить сор из избы, не позорить дочь еще больше. И предложенные председателем отступные не взяла. Тихо собрались с дочерью – и уехали с глаз долой. А мне, да и Дэну, наверное, впервые так больно стало за эту девочку, такой беспросветной показалась доля многотерпеливой русской женщины, так и не научившейся ни крушить ребра, как Никитa, ни запудривать мозги, как Анжелика, ни, наконец, без стыда выставлять напоказ грязное белье, как Моника Левински!
Вечером в день отъезда наших героинь мы с Иркой впервые почему-то оказались одни. Дэн готовил на завтра машину к отъезду, а моя благоверная, по своей хохляцкой домовитости, почесала в село за настоящим деревенским хлебом и салом – на дорожку.
Мы сидели у пруда, где бабы днем стирали белье, возле мостков. Молчали. И неизвестно отчего мне вдруг захотелось обнять Ирку, сказать ей ласковые слова, зарыться лицом в ее русые волосы и заслониться ими от неотвязных малаховских качелей у железной дороги… Я наклонился близко-близко к ее доверчивому лицу и, сам не зная как, произнес:
– Знаешь, ты, наверное, устала за целый день. Смотри, какие пыльные стали босоножки. Хочешь, искупаемся?
В ее глазах появилась такая удивленная радость, и вся она сделалась такой красивой, такой неожиданно желанной, что я, не дожидаясь ответа, продолжил:
– Конечно, вода здесь холодновата, да и пиявок полно, наверное. Давай я сперва окунусь, а потом помогу тебе хоть ножки вымыть.
Так мы и сделали. Ноги я вымыл ей сам, бережно, едва касаясь, как огромную ценность… Той же ночью мы отлучились в лес и стали близки… И потом на целую неделю меня отпустила из своих тисков моя заветная первая любовь…
Целую неделю, пока мы добирались с Урала, уединялись от Дэна и Эльки разбирать уральские записи, я, ни на что не надеясь, удивленный тем, что меня «отпустило», ходил как во сне. А Иринка была такая счастливая и такая красивая, что на время показалась мне той самой, родной, настоящей, способной заслонить призраки прошлого…
А потом в редакционных материалах промелькнула небольшая заметка о том, что в подмосковном поселке Красково силами ведущих специалистов психологии и психиатрии, под руководством доктора психолого-педагогических наук Ерохина В.С., подготовлен проект открытия на базе бывших министерских дач Центра реабилитации для наркозависимых. В заметке коротко упоминалось о программе будущего Центра, впервые основанной на медико-психологическом подходе к личности, и приводился расчетный счет благотворительных пожертвований – силами только государства справляться, как это бывает зачастую, не получалось.
И все. Заметка попала мне в руки утром. Я только схватил глазами знакомые слова – Красково, министерские дачи, Ерохин, – и, как в рассказе любимого Александра Грина, «возвращенный ад» поселился в моей душе. Я отменил назначенное на вечер тайное свидание с Иринкой, еле дождался выходных и рванул к Веньке в Красково. Просидел два дня в его комендантской сторожке, тогда еще прежней, старой и покосившейся, прошелся по главной аллее, где по вечерам пикировали, как пули, крупные жуки, насмотрелся на облупившийся стол с двумя скамьями. На наши инициалы, прорезанные в дереве так глубоко, что никакая краска их не брала… И понял, что наши инициалы так же глубоко врезались в мое сердце, что ни новой дружбы, ни новой любви мне уже не встретить – моя душа осталась с теми, кого послала мне юность.
И все у нас с Иринкой кончилось, к облегчению и Эльки, и Дэна. В то время мы не обращали на них особого внимания, но я знал, что наша привязанность мучит их, каждого по-своему. Дэн действительно любил жену, но, так как у него самого было рыльце в пушку, не решался ее ни в чем упрекнуть. А у Эльки просто оказалось задетым самолюбие – предпочесть ей лучшую подругу! И то, как быстро сошли на нет наши чувства – хотя бы внешне, – их успокоило. Значит, нет ничего серьезного, просто мелкая интрижка. После чего наше четырехугольное приятельство сделалось даже прочней.
И только мы с Ириной знали, что наше чувство могло стать тем самым, единственным, меняющим жизнь человека… Знали ли? А может, она тоже уверяла себя, что для меня все это было обычной интрижкой?
Глава 9
Узелки
Ирина спросила:
– Помнишь?
И все встало на свои места. Я сразу увидел в ее сумрачно-карих глазах, что она все еще со мной, так же как я – с Майкой, и что именно поэтому не винит меня за кратковременность нашего романа. Я не мог ей принадлежать так же, как Майка – мне. И она была, потому что был я, и даже с кем-то сближалась, как и я эти годы, – но жизнь ее души кончилась, как и у меня, и сейчас мы оба вспомнили об этом.
Вспомнил, что она почти не изменилась, и что радость нашей встречи сделала ее совсем девчонкой, беспечной и доверчивой, осветив изнутри сумеречную печаль ее глаз. И снова мне сделалось тепло и уютно в этой одинокой гостиной, и на миг подумалось, как всегда только в ее присутствии, что не все потеряно и еще может у нас получиться, только бы нам не потерять друг друга… Я попивал крепкий чай под ее неторопливый рассказ о Деньке. Мне хотелось остаться. И я знал, что не останусь у нее до тех пор, пока не найду незаметного человечка, бросившего оружие с моим именем рядом с телом Дэна, включившего газ в моей квартире, человека, отнявшего жизнь моего единственного соратника, пожалуй, даже друга, человека незаметного и невидимого, который, возможно, стоит сейчас на улице, наблюдая за окнами Ирины…
И все это, вместе взятое, заставляло меня слушать Ирину по-журналистски собранно и внимательно.
– Ты знаешь, Кир, что в последнее время мы с Денькой окончательно отдалились друг от друга. Мое-то отдаление началось еще с уральской поездки, тогда я стала спокойнее относиться к его загулам, его подружки перестали меня задевать, я даже почувствовала нечто вроде дружбы – ведь друга не бросишь в беде. А вечные Денькины малолетки были его бедой, и только мы с ним знали об этом. Это для вас, Денькиных друзей, я была почти святая – любящая женщина, прощающая мужу измены. А изнутри все было наоборот: это я больше не любила Забродина, а он любил, как умел, теша свое больное самолюбие с наивными глупышками. И я, и он знали: если я уйду – он окончательно потеряет себя и как журналист, и,
