неважно… В общем, тут я и ляпнула: у нас, мол, все было по любви! И прямо нутром ощутила, как хотелось Короткову, чтобы все в анонимке оказалось враньем! Несколько минут он молчал, я уж думала, связь прервали. Потом как-то устало ответил: «Я вам верю. Я почему-то верю и Сотникову. Но пока только я один». И, ни о чем больше не расспрашивая, никуда не вызывая, повесил трубку. Вот и все.
Я молчал. Я тоже верил Иринке. И помнил невольное сочувствие во всем поведении Короткова. Ведь и мой защитник, Павел Геннадьевич, говорил о том, что Коротков не приобщил этот материал к делу. Но ведь был же кто-то, кто ловко подбирал доказательства моей вины! Кто раскапывал факты моей жизни! Кто имел ключ от моего дома!
И я должен его найти!
Я поднял голову и постарался улыбнуться Иринке. Я так нуждался сейчас в тепле ее сумрачных карих глаз!
– Скажи, а почему Элька упорно талдычила мне, что ты советовала побывать на квартире Дэна раньше ментов?
Ирина задумалась. Произошедшие события, видимо, отодвинули на задний план случайную мысль, связанную с квартирой.
– Постой… Что-то связанное с Дэном… Он ведь изменился в последние года два – то был веселый, сыпал прибаутками, как раньше, намекал мне, что готов еще к настоящему семейному счастью… Я даже по глупости воображала, что он хочет воскресить наше прошлое, еще посмеивалась в душе… Потом он стал какой-то подозрительный, нервный, все чего-то опасался, твердил, что за ним следят, что он виноват в чем-то. Мне это тоже казалось несерьезным, смешноватым. Кто следит – герои его репортажей, что ли? Бомжи и проститутки? Так они ему еще благодарны должны быть, он ведь в каждом, на каждом месте, человека видит! Ну а власть…
Если бы его материалы так уж затрагивали интересы кого-то в мэрии или просто серьезно кем-то воспринимались, проще простого было прихлопнуть и его, и вашу газету. А убивать, бросать труп в парке… Это уже общественный резонанс, это уже судьба журналистов Холодова и Гонгадзе! Только очень неумелый, начинающий руководитель мог пойти на такую глупость. О нашем мэре и иже с ним такого никак не скажешь. Мне даже приходило в голову, что ваши участившиеся попойки на Денькиной квартире сильно способствуют развитию «психа» в его натуре. Но на мои осторожные вопросы Дэн взрывался, выдавал как раз этого самого «психа», орал, что я никогда его не понимала и всегда считала чокнутым. И что такую жену, пусть даже бывшую, он посылает куда подальше! И только один раз, совсем недавно, заехав ко мне, спокойно попросил не подшучивать, а передать, если заинтересуется милиция, Сотникову фотографию над дверью. Так и сказал – «если заинтересуется». А потом вспылил и убежал на ночь глядя, только дверью хлопнул. У него над дверью в гостиной булавочкой была приколота какая-то фотокарточка, замусоленная и темноватая, он никогда не разрешал мне рассмотреть ее поближе. Я почему-то сразу вспомнила про нее, когда мне позвонили из милиции. Связалась с Элькой, а тут как раз и ты позвонил…
У меня начинало неприятно ломить в висках, и Ирина заторопилась восвояси – не хотела утомлять больного. А я – благо ни в одну из ночей в больнице мне пока заснуть не удалось – до утра восстанавливал в памяти мельчайшие детали хорошо знакомой обстановки Денькиной квартиры. Я мучительно вспоминал ту самую «фотокарточку над дверью», но кто изображен на ней – вспомнить так и не мог. А о Денькиных материалах нечего и думать после визита Короткова.
На следующий день меня навестила Мариша Сурова. И я, на правах больного, с удовольствием выслушал ее рассказ о делах в редакции, о том, как все обеспокоены ходом расследования, как она задействует возможные и невозможные связи для «объективного рассмотрения» моего дела. Марина рассказала, что дело Забродина вызвало очень широкую огласку, как и всегда, при убийстве журналиста, «всколыхнулась мыслящая общественность», требовала постоянного освещения следственных действий и сурового наказания виновных. Со вздохом пожаловалась, что на высокое милицейское начальство давят, торопят, требуют быстрых результатов и упрекают в бездействии. Поведала, что лично ей симпатичен капитан Коротков, хоть и виденный всего однажды, но если он начнет «замазывать факты» и «ускорять следствие», мне достаточно будет сообщить ей об этом, чтобы «зарвавшегося ментяру» заменили. Тут я не выдержал, вспыхнул, пошел весь красными пятнами и безобразно заорал, что я «очень прошу не лезть в мои дела и не соваться куда не следует, а с моим дознавателем я отлично разберусь сам!».
Эх, знала бы Мариша, что «объективней» Короткова вряд ли кто сумел бы ко мне отнестись, а если бы не были до времени «замазаны» некоторые факты из анонимки – лежать бы мне сейчас не на мягких подушках у милейшего Петра Алексеевича, а чалиться на больничке где-нибудь в «Матросской тишине»!
Но Марише знать всего этого было не дано, она лишь попеняла медсестричкам, что мне, видимо, слишком часто приносят в передачах коньячок под видом прополиса и что «некоторые больные одно лечат, а другое калечат». После этого она удалилась с видом оскорбленной добродетели. А поскольку «прополис» я и впрямь заказывал каждому приходящему, мне даже легче стало от простого житейского юмора этой ситуации. Что, впрочем, опять не помешало мне всю ночь в деталях восстанавливать свой визит в холостяцкую квартиру Дэна, дверь в гостиную и фотокарточку, приколотую над ней…
Так продолжалось три дня – и три бессонных ночи соответственно. А на четвертый день с утра мучительно заломило искалеченную ногу, поднятую над кроватью в железной вытяжке. Боль становилась все сильнее, накатывала волнами – зубная боль в раздробленных костях. Вначале я крепился, по-мужски не показывая виду. Сильно помогал аккуратно приносимый визитерами «прополис». Приняв его, я оживлялся и даже мог говорить и с капитаном Коротковым, и с Павлом Геннадьевичем, и даже с приходившим записывать мои показания инспектором ГИБДД. С Гончаровым мы сошлись на мысли, что ДТП находится в одной цепочке со слежкой и визитом в мою квартиру. Непонятно было только одно – почему невидимый убийца так торопится убрать меня? Ведь все факты против меня подтасованы весьма умело и, видимо, ни у кого, кроме капитана Короткова, сомнений не вызывают. У нас с Гончаровым оставалось в запасе только то короткое время, которое Короткову удастся скрывать от начальства анонимку – от начальства, которое, как доложила мне Мариша, сильно торопится под давлением «общественного резонанса». Как использовать это время, находясь на больничной койке, я пока не знал. Не знал настолько, что начал уже подумывать об отказе от услуг Павла Геннадьевича – защищать заведомо проигрышное дело не очень-то хорошо для репутации любого юриста. Сокрушающая лавина боли оборвала мои мысли…
И все покатилось в тартарары. Днем я держался, пока не кончался «прополис». Затем из последних сил договаривался по мобильному об очередной порции на следующий день. И до утра проваливался теперь уже не просто в бессонный хаос мыслей, а в тот самый ад, куда провалился прямо с Добрынинской площади. Я узнал, почему непрерывно стонала женщина на соседней койке. Я рвался из свой железной вытяжки, как в «чистилище» рвался из пут окровавленный парень напротив. И я понял, как это бывает – когда хочешь закричать от боли, наяву, а не во сне, а голоса, как во сне, нет, и можно только скрипеть зубами, стирая их до крови, струйкой ползущей по шее, по голой груди и простыне на пол…
Боль длилась с короткими коньячными перерывами четыре дня и четыре ночи. На пятое утро мне собирались делать повторную операцию, и я мечтал только об одном – уснуть наконец, хоть на час забыть о боли, а если повезет – уснуть и совсем не просыпаться.
Глава 12
Перемена мест слагаемых
Утром пятого дня – пятого дня боли, а в целом уже восьмого дня в благословенной тридцать шестой районной больнице – я с радостью отметил, насколько точен в своих планах милейший Петр Алексеевич. Около девяти утра ко мне в палату бодрым шагом вошли двое медиков с каталкой. Один представился анестезиологом, другой – оперирующим хирургом. В моей больной голове промелькнула, правда, подозрительная мысль, почему перед серьезной, как говорили, операцией меня не навестил Петр Алексеевич или хотя бы лечащий терапевт. Но «оперирующий хирург» завоевал мое доверие всего лишь одним профессиональным движением: спросив о моем самочувствии, решительно открутил какой-то винтик в железной растяжке, как выяснилось, намертво зацепившейся за каркас кровати. И – о чудо! – боль, невыносимая боль размозженной кости, отпустила и ногу, и истерзанные нервы, – и я доверился нежданному спасителю окончательно и бесповоротно. Я охотно пообщался с анестезиологом, рассказал о перенесённых в детстве кори и свинке, об отсутствии аллергии на антибиотики, в том числе и пенициллинового цикла. Так же охотно позволил провести «премедикацию», то есть укол в заднее место
