– Лучше бы завтра, но у меня много незаконченных дел. По работе, – уточнил он.
– А как же твоя Лиза?
Поверить, в то, что Щит уедет в Австралию, было немыслимо. А как же его неземная любовь ко мне? Он подрабатывал клоуном, чтобы иметь возможность хоть изредка видеть меня, и вдруг – бац, и в Австралию?..
– А как же Лиза-то?!! – голос у меня предательски задрожал.
– Лиза выйдет за меня замуж, – отрезал он. – Через три дня свадьба. В Центральном загсе пошли мне навстречу и пообещали расписать нас без очереди.
Я молчала, и он молчал.
И бабка, сволочь, тоже молчала.
Я спросила себя, что меня так расстроило, и честно призналась: я думала, он будет сохнуть по мне вечно. Ходить за мной тенью, стоять под окнами, любить безответно всю свою кикбоксерскую жизнь. У каждой женщины должен быть такой неуемный поклонник, а уж у Мисс...
Наконец, мне показалось, что я взяла себя в руки. Я улыбнулась.
– Я не могла ошибиться.
– Я сделал ей предложение только сегодня! Она согласилась.
– Я не о том! Плевать мне Лизу и твое предложение. Я не могла ошибиться с кассетой! – Я подскочила к видеомагнитофону и начала тыкать кнопки. – Тут должна быть какая-то подсказка!
Я перемотала пленку на начало, потом на середину, потом... Вдруг где-то перед началом коротенькой второй части фильма на экране возникло лицо, которое не принадлежало ни одному из актеров.
– Стоп! – заорал Щит, и я послушно нажала «стоп».
С экрана на нас смотрел Якушев. Без грима я видела его лицо только один раз – на портрете, на памятнике, – но запомнила хорошо. Небольшие залысины, лучистые, смеющиеся глаза. Улыбка у него была очень особенная – улыбка настоящего Бубона. Как я могла так долго принимать за него Дьяченко?..
– Куда ты смотрел?!! – заорала я на Щита. – Ты, кикбоксер хренов! Куда смотрел, когда кассету крутил?! У тебя шары, только для того, чтобы на свою Лизу пялиться?!
– Вообще-то, мы вместе смотрели...
– Заткнись! Заткнись, смотри и слушай, а потом проваливай со своей Лизой хоть к черту, хоть к дьяволу, хоть в Австралию, хоть на Бермудские острова...
Он довольно бесцеремонно зажал мне рукой рот и толкнул на тахту. Сам сел рядом и уставился на экран, включив запись.
Я забралась на несвежее покрывало с ногами и прижалась спиной к шершавой стене.
Подальше от него. От чужого, далекого, ненужного мне Щита.
Я гордилась собой. Гордилась, что догадалась про эту кассету. Я гордилась этим в миллион, нет – в миллиард раз больше, чем когда завоевала корону первой красавицы России.
– Сергей, если ты видишь меня, значит, я уже умер. Я взял в прокат камеру и делаю эту запись, потому что не придумал другого способа все тебе рассказать.
Прости, наверное, я малодушен. Но унести эту тайну с собой я не могу.
Меня зовут Егор Титов. Да, да, я тот самый легендарный Тит, который в семидесятые годы выполнял в цирке невероятный трюк, который назывался «Прыжок человека-кузнечика». Впрочем, ты наверняка не знаешь артистов цирка тех лет.
Я объездил с гастролями весь мир. Мне аплодировали в Лондоне, Париже, Нью-Йорке, Токио, Амстердаме, Брюсселе. Люди покупали билеты исключительно на меня, хотя мой номер длился всего десять минут, тогда как все представление занимало два с половиной часа. Я всегда был уверен, что большинство зрителей приходят в цирк с тайной надеждой, что они станут свидетелями моей гибели. Этот момент не хотел пропустить никто.
Сейчас объясню, в чем заключался мой номер. На сцену я выходил в чалме, шароварах и широкой накидке. Все принимали меня за факира, и я действительно начинал показывать фокусы. Бездарные, простые, любительские фокусы: накрывал покрывалом пустые корзины, из которых потом выскакивали кролики и вылетали белые голуби. Я дурил зрителя с самоотдачей самодеятельного артиста. И когда зритель уже начинал откровенно скучать, вдруг гас свет. В эти секунды происходила смена декораций. За мгновение я успевал скинуть с себя костюм факира и когда свет зажигался, я стоял уже в тонком трико, с голым торсом и босиком. На сцене появлялся высокий забор с частоколом острых копий. По другую сторону забора стояла огромная чугунная сковородка. Зал взрывался аплодисментами, понимая, что скучные фокусы окончены и сейчас будет смертельно опасный трюк. Этот трюк длился секунды, но у всех захватывало дух, и по залу проносилась волна священного ужаса.
Двое парней в униформе разводили под сковородкой огонь. Сковородка раскалялась так, что этот жар чувствовали зрители, сидящие в первых рядах. Дно сковородки краснело. Освещение слегка приглушали, чтобы эта зловещая краснота была хорошо видна зрителям. Для убедительности на сковородку слегка брызгали водой. Вода шипела и испарялась в считанные секунды. Начиналась барабанная дробь. Я слегка подскакивал на месте, чтобы задать инерцию своему телу и... практически с места прыгал через забор. Одно неловкое движение, малейший просчет и я мог повиснуть на острых кольях. Но сложности начинались потом, когда я приземлялся на раскаленную сковородку. Тут медлить нельзя было ни секунды. Едва коснувшись ногами красного чугуна, я снова подлетал вверх, разворачивался в полете и прыгал обратно. Чтобы не получить ожоги, у меня оставалось на это меньше секунды. После многолетних тренировок подошвы ног у меня загрубели, и я мог оттолкнуться от обжигающей поверхности.
Повторяю, это был смертельно опасный номер, и руководство советского цирка оставляло его в программе выступлений лишь для того, чтобы показать буржуям безграничные возможности советского человека. Я без разбега прыгал в высоту своего роста и делал это два раза, причем во второй раз – отталкиваясь от раскаленного чугуна. Страховки никакой не было. Каждый раз я рисковал жизнью. Каждый раз мог погибнуть или поджарившись на сковороде, или напоровшись на металлические колья. Закончив трюк, я, как ни в чем не бывало, снова надевал костюм факира и под рев и аплодисменты зала покидал сцену. Я каждый раз в прямом смысле слова возвращался с того света. Но люди именно на это и приходили смотреть.
Смешно сказать, но прыгать с места я научился в детдоме. Наши воспитатели всех провинившихся сажали на три часа в темный, узкий колодец, не очень глубокий, но душный и сырой. Сидеть там было обидно и неприятно. Вот я и начал тренироваться. Для «разбега» там было полтора шага, не больше. В результате, наказание превратилось для меня в развлечение. Я научился выпрыгивать из колодца и все три часа положенного мне «карцера» травил байки с пацанами в туалете. Когда воспитатель за мной приходил, я уже сидел в «карцере», как ни в чем ни бывало. Кстати, никто из детдомовских так и не научился выполнять этот трюк. У меня от природы была какая-то фантастическая, невероятная прыгучесть. Меня так и прозвали – Кузнечик. Я и подумать тогда не мог, что буду зарабатывать этим на жизнь! Но вернусь к главному.
Это были гастроли в Лондоне. Стоял промозглый сентябрь. Лондон, и так не радовавший никогда хорошей погодой, встретил нас моросящим серым дождем. У нашей труппы планировалось лишь одно дневное представление, вечером мы должны были улететь в Москву.
Мой номер, как всегда, прошел на ура. И, как всегда, зал кричал «Браво!» с легким разочарованием, что у меня и на этот раз все получилось. Я вернулся в гримерку. После своего трюка я всегда шел в гримерку и выпивал стопку коньяка. Я поздравлял себя с тем, что остался жив. Ведь каждый раз, выходя на сцену, я мысленно прощался с жизнью. Но славу и деньги я умел зарабатывать только так. Я был молод, силен, безрассуден. Я верил, что все обойдется, но это не избавляло меня от страха и легкого замирания сердца, когда я выходил на арену.
В тот раз в гримерке сидел Алексей Петрович, наш директор. Я удивился. Во время представлений он никогда не заходил к артистам, а крутился за занавесом, у выхода на сцену, а то и вовсе сидел в зрительном зале, в первом ряду.
– Что, Алексей Петрович, пришли поздравить меня, что я снова остался жив? – усмехнулся я. С директором я позволял себе фамильярности – знал, что все зарубежные гастроли держатся только на
