просыпается среди ночи, внезапно вспомнив что-то из той поры. Оттого ли так, что он внезапно состарился, оскудел, растерял взволнованность и не обрел ничего, кроме безразличия?
Нет, повинны в этом забвении, а следовательно и безразличии, все-таки именно окружающие. Он что-то помнит и этим лучше их, не помнящих ничего. Благодаря этому он неизмеримо выше их. Но в высшем смысле достигнутое все же никакая не высота, оно возвышает его над толпой беспамятных, безмозглых, фактически безголовых, но не возвышает его лично, не возносит его дух, не позволяет дотянуться до совершенства, которое погрезилось ему, когда он мечтал погибнуть, исчезнуть вместе с исчезающей Кики Моровой.
Антон Петрович не хочет быть таким. Ему стыдно жить в пыли забвения, в этой пустыне, где зной высушил всю влагу и все превратил в песок, в этом провале, где смутные тени неких обитателей мнят непознаваемым провалом собственное недавнее прошлое. Антон Петрович находит зазорным для себя с такой тусклой ленью, с такой бесцветной тоской припоминать происходившее с ним вчера, жить настоящей минутой, жить не для чего иного, чтобы только жить, не иметь живого отклика в душе на воспоминания, которые по праву следует назвать светлыми. Какой стыд, позор и мрак! И если он лишен возможности быть другим, если быть нынешним его заставляет собственный одряхлевший, поизносившийся организм, в котором душа едва держится и служит разве что бесполезным придатком, он предпочитает убить себя.
Решение созрело мгновенно, по правде сказать, была прямая дорога в пропасть, а не мысль с ее хрупкими и призрачными построениями. Антон Петрович запищал тонко, словно комар, подбежал к гранитным перильцам набережной, перемахнул через них и кинулся в реку. Быстрое течение понесло его. Он отнюдь не попал сразу в объятия избавительницы смерти, а если и рассчитывал, что умрет от одного соприкосновения с водой, то этим надеждам не суждено было сбыться, как и тем, что он разобьется о кстати подставившееся дно. До дна он не достал вовсе, какая-то сила легко, играючи вытолкнула его на поверхность, и он поплыл, не прилагая почти никаких усилий, в серых сумеречных водах, мутных и грязных. Но оставшиеся на берегу понимали грозившую ему опасность и не отрывали глаз от его головы, стремительно превращавшейся в точку. Леонид Егорович умолк и застыл, как изваяние, а Мартын Иванович закричал, замахал руками, призывая помощь. Григорий же развел руки в стороны, давая понять, что летописец знатно ошибся, если вздумал адресовать ему свои человеколюбивые кличи.
Вдруг нечто широкое и плоское, с маленькой хищной головкой и каким-то подобием крыльев по бокам, мясисто шлепнувшись на тротуар, вышмыгнуло у них из-под ног, перевалилось через перила и целеустремленно помчалось по воде вслед за самоубийцей. Безусловное отсутствие Пети Чура на набережной заставляло предполагать, что именно его настигло это умопомрачительное превращение и не кто иной как он затем порадовал взоры очевидцев сверхскоростным движением по воде как посуху в образе некоего крылатого ската. Нагнав Антона Петровича, это быстро освоившееся с водной стихией чудище нырнуло под незадачливого утопленника, бережно объяло его, облепило в точном соответствии с контурами тела и уже с какой-то властностью повлекло на себе, но не прямо и тем более не ко дну, а принявшись с игривостью выписывать на реке причудливые зигзаги. Антон Петрович, даром что ужаснулся, цепко запустил пальцы в мягкое тело спасителя, чтобы удержаться на нем при той невероятной гонке, которую новоиспеченный скат затеял явно в свое удовольствие. Артиста заставила содрогнуться от отвращения вдруг возникшая над поверхностью воды и замаячившая перед ним носом его удивительного корабля птичья головка этого чересчур подвижного существа. Но, стыдясь своего страха, смущенный тем, что на виду у своих спутников предпринял попытку самоубийства, однако не разбился насмерть и теперь плывет Бог весть на чем по речной глади, он только засмеялся, словно от щекотки, и с упреком вымолвил, нервно хихикая:
— Ну перестань! Что ты делаешь? Оставь меня…
Бывший Петя Чур, сподобившийся великого таланта к маневрам на водных просторах, еще немного повальсировал, а затем с обескураживающей внезапностью свернул к берегу, на котором стоял кремль, и, непостижимым образом спружинив, выбросил на него Антона Петровича словно из пращи. После этого деяния он нырнул в воду и больше не показывался. А кричащий от ужаса Антон Петрович, не имея ни малейшей возможности своевременно выйти из горизонтального положения, пропахал носом пляжный песок, заехал в густые заросли у кремлевской подошвы и прекратил вынужденное движение лишь тогда, когда древние стены поднялись у него на пути непреодолимой преградой.
Убедившись, что жизни Голубого Карлика больше не угрожает опасность и помощи Красного Гиганта, побежавшего к мосту, чтобы перебраться на противоположный берег, будет с него довольно, Чудов и Шуткин продолжили свою прогулку.
— Вы видели все собственными глазами, — вдруг закипятился Мартын Иванович, сбился с шага и стал продвигаться на манер раненого таракана. — На ваших глазах этот молодой человек… а его принадлежность к штату мэрии, полагаю, не подлежит сомнению… превратился в… в… в… одним словом, в ископаемое, в нечто такое, во что мы с вами… никогда, никогда! — Летописец потряс кулачками. — Я подчеркиваю, не вызывает никаких сомнений, что превращение произошло именно с ним… Иначе как вы объясните его исчезновение и одновременное появление того самого существа, назвать которое точно и определенно, даже в мифологическом смысле, я не берусь? Так какие же еще доказательства нужны вам, Григорий?
— Доказательства чего? — откликнулся Григорий с показным простодушием.
— Того, что в мэрии имеется, по крайней мере, один молодой человек… этот самый, который на наших глазах… молодой человек, который на самом деле и не человек вовсе, а существо неизвестной породы или вообще нечистая сила. Но я думаю, что он не один там такой, я убежден в этом! Вся мэрия сверху донизу… ужас, ужас! И вы требуете еще каких-то доказательств?
Григорий не питал к старику недобрых чувств и вовсе не думал оскорбить его. Но когда сейчас он усмехнулся, Мартын Иванович, если бы он не был сосредоточен целиком на изобретении убедительных слов и приглядывал за своим молодым другом, непременно и не без оснований истолковал бы его улыбку как высокомерную и недоброжелательную. Это иногда получалось у Григория само собой, независимо от его воли и чувств.
— А я никаких доказательств и не требую, — возразил Григорий. — Вы зря волнуетесь, Мартын Иванович. Поймите меня верно, я не только интересуюсь ходом вашей мысли и уважаю ваше мнение, я люблю вас всей душой, как никого в этом городе. Я много думал о тех словах, которые вы сказали в прошлый раз в защиту жизни… в защиту каждого листочка на дереве и самого убогого на вид дождевого червя… кажется так? Я почувствовал одиночество и печаль вашей старости, мой дорогой!
— Ну-ну, не будем об этом… — смутился старик. — Я, может быть, наговорил тогда лишнего… так, отчасти разошелся…
— Я давно уже понял, — сказал Григорий, — что беловодская власть ведет свою родословную хоть и из тьмы веков да не от известных нам исторических лиц.
— Если бы только это! Если бы! И вот вы говорите, что я зря волнуюсь… Нет, я волнуюсь не зря! Мне не безразлична судьба моего города.
— Но и мне она тоже не безразлична, — ответил Григорий.
— Однако вы всегда спорили со мной, никогда не соглашались… Вы всегда… у вас… как бы это выразить… вы всегда были себе на уме… Я, может, не совсем точно выразился…
Григорий перебил со смехом:
— И тем не менее я готов признать вашу критику справедливой. Только что проку ворошить мои прошлые грехи? Посмотрите, что творится в городе сегодня. Перед этим бледнеют все мои проступки и прегрешения.
— А мы как раз к этому переходим! — подхватил Мартын Иванович. — Как раз это мы сейчас и будем обсуждать! Не знаю, как на вас, а на меня увиденное произвело гнетущее впечатление, очень гнетущее, я должен сделать на этом ударение… Какие еще нужны свидетельства тлетворного влияния наших властей на население, простых граждан и толпу, чтобы вы забили тревогу?
— А что мне ее бить? Я здесь человек пришлый, меня не услышат. Похоже, — задумчиво произнес Григорий, — власть больше не контролирует положение…
Старик вскинулся с натужным беспокойством:
— Начинается революция?
