кремль вошел Григорий Чудов. Мартын Иванович, заложив руки за спину, пустился совершать свои обычные круги. Григорий с сомнением взглянул на его нос, который был либо оптическим обманом, либо самостоятельным существом, с полным основанием отметавшим претензии Мартына Ивановича на право лепиться к нему. И все же Мартын Иванович лепился, даже если это не доставляло ему истинной радости. Да и что могло его радовать после пережитых ночью ужасных видений?
Григорий скоро догнал летописца, быстро шагавшего лишь в собственном воображении, и, поскольку ему надо было убить время, спросил, когда откроются кремлевские музеи и храмы. Мартын Иванович подробно описал способы деятельности беловодского очага духовной и культурной жизни. Затем он перешел к обуревавшей его тревоге, разбивавшейся на два пункта, которые явно стремились к слиянию в одно целое. Первым пунктом шел раскалившийся в руке прежнего градоначальника символический ключ. Необъяснимое явление, не правда ли? Живописуя дальше, Шуткин призвал своего нового друга согласиться, что по меньшей мере странными выглядят и деяния Кики Моровой, секретарши нынешнего мэра, в особняке на Кузнечной. Тревога же старика состояла в том, что, исходя из этих двух пунктов, он вправе сделать вывод о противоестественном характере современной беловодской власти.
— А разве власть не может быть любой? — хладнокровно возразил Григорий.
— То есть? — удивился суетливо ковыляющий Шуткин.
— Да она всюду, куда ни поглядим, разная.
— Да, но всюду, кроме Беловодска, она имеет, так сказать, человеческое лицо.
— С этим человеческим лицом она может быть гораздо хуже, чем та, которая словно возникла из ничего и только и наводит что на философские гадания о ее истинной природе. Под властью плохих, жестоких людей вы перестаете мыслить, а следовательно и существовать. Вот вам и потусторонность, тот самый загробный мир, которого вы так боитесь.
В своем материалистическом упрямстве старый Мартын Иванович осуждающе покачал головой на это легкомысленное суждение Григория.
— Власть, какая она ни есть, должна быть прежде всего своей, я хочу сказать — человеческой, созданной людьми и людьми же осуществляемой. А когда у кормила становятся субъекты, которые скорее всего и не люди, а… не знаю, как их назвать… некие существа, как если бы даже посланцы ада… но я не верю в ад! Так вот, когда это происходит, мы теряем почву под ногами, не так ли? Именно так! А почему, спросите вы. Да потому, что людьми только люди и должны управлять, а когда в этот порядок вносятся странные коррективы, вроде наших, дело идет к анархии. Уверяю вас, с такими кормчими, как наш мэр и его секретарша, мы семимильными шагами шагаем к неправдоподобию, а неправдоподобие, согласитесь, отрицает прогресс, без которого невозможна история…
Григорий с неприятием старости и догматизма возразил, грубо обрывая летописца:
— Но ведь еще нигде и никогда сверхъестественные существа не захватывали власть, почему же вы заведомо предполагаете анархию?
— Уже то, что сделала этой ночью Кики Морова, нарушает все человеческие законы и правила. Но это, в сущности, мелочи, эпизод. Главное в том, что они не имели права брать власть, не должны были… я бы даже сказал, что их нет, они не существуют, по какому же праву и каким образом делается то, что делается сейчас в нашем городе?!
— А дались вам люди, — уже как будто смягчился, но все же не преминул упрекнуть старика Григорий. — Представьте, какой-нибудь власть предержащий дает вам пинка под зад, нагло и сладострастно ухмыляясь при этом, а сам он в сапожищах, скажем, в мундире… у него рожа, разумеется, вполне обычно- человеческая, и та же печенка, что у вас, та же селезенка… А вот дает вам пинка, тогда как вы лишены возможности и права ответить тем же. Что тут за счастье?
— Речь не о счастье, речь о правильности, о порядке и законности…
Григорий с жаром перебил:
— В таком случае я вам скажу, что вы абсолютно не правы! Естественно, я понимаю ваше беспокойство. Вас взволновало даже не то, что новая власть может причинить вред Беловодску… вам не дает покоя, что эти правители как бы вылезли из каких-то неведомых щелей, может быть, из древних захоронений, вообще из мифов… а следовательно, не существуют, хотя вот они, вон в том доме, — Григорий махнул рукой в сторону мэрии. — По вашим материалистическим понятиям они просто не должны быть, эти Кики Морова, мэр Волховитов и прочие. Поэтому если я скажу вам о власти Бога, ангелов, дьявола или какого-нибудь окопавшегося на здешнем кладбище вампира, вы поведете себя так, словно я ничего не сказал или сказал заведомую чушь. Для материалиста власть не существует как средоточие неких духовных сил, витающее над головами и душами людей, она может только воплощаться в конкретных людях. Позвольте же вам объявить, что это постыдная позиция. Это позиция человека, в воображении которого вызревают крупные, впечатляющие, действительно величественные и даже почти материализовавшиеся образы лишь тогда, когда он вспоминает, как подтирается в сортире над лузой и трогает свои интимные органы. Подумайте! Вспомните не о своем члене, болтающемся над дерьмом и жаждущим проникнуть в теплое и влажное женское лоно, а о роковых вопросах: кто мы? откуда мы пришли? куда идем? И вы не получите ответа, не найдете его. Это тайна. А разве такая тайна, как эта, не властвует над нами в гораздо большей степени, чем какой-нибудь наглый господин в мундире, который, может быть, и вырос-то рядом с вами да жрал кашу из одной с вами миски? Эти люди, стремящиеся к власти и без всякого трепета берущие ее, они свиньи, хотя внешне ничем не отличаются от нас и даже от великого поэта из Кормленщикова. А тайна, под которой мы все живем и которая не позволяет нам проникнуть в нее, не заключает в себе ничего свинского, подлого, ничтожного. Она ужасна, она — абсолютный мрак, но она милосердна — именно тем, что живем-то мы, что бы мы о своей жизни ни думали, при свете дня.
Длинная речь Григория, которую невозможно было прервать, напугала старика. Он давно уже не имел никакого дела с женщинами, не думал о них, да и познал их за свою жизнь мало. А теперь Григорий втолкнул в его воображение, а возможно, и сознание выпуклые образы, которые страшно, тяжело вкладывались друг в друга. Среди пустившихся в деятельность прямо в голове старика махин женские впадинки лукаво, искушающе усмехались, а мужские наступательные выпуклости жутко облекались в броню, в блестящие доспехи, скрывавшие сущность. Маячившая в рассветной мгле колокольня показалась Мартыну Ивановичу свободно болтающимся органом, ищущим обладания именно им, хотя он, казалось бы, не давал к этому ни малейшего повода. И это — власть? Властью, подавившей и подчинившей его мозг, стали слова Григория, впрочем, не столько слова, тем более что он совершенно пропустил мимо ушей упоминание о роковых вопросах, сколько сам стиль его рассуждений, интонации, стальная напористость.
Им нужно было отдохнуть, хорошенько выспаться, и Мартын Иванович привел москвича в свой дом на Веревчатой. Сначала они выпили чаю. Летописцу все хотелось в чем-нибудь упрекнуть московского гостя, не обидев его при этом, не возбудив его злое умение зашвыривать в чужое сознание десант из сомнительных, но прочных и, кажется, неистребимых образов, а то и что-нибудь похлеще этого умения. Он ударился в историю, припомнив москвичам массовые беловодские казни. И после этого они, являясь из своей белокаменной, советуют несчастным провинциалам поменьше думать о земной власти и обращать взоры к небесной? Это когда тебя распиливают веревками и топят в Большой? Мартын Иванович вдруг резко повернул к антимосковским настроениям. Возможно, это было еще не навсегда, так, мимолетное, просто от тоски, от запутанности современной жизни и слепого блуждания между прозой и поэзией, здешним и потусторонним.
Громко крича и размахивая руками, дергаясь своим инвалидным телом, Мартын Иванович как таран нацелил на Григория разбухший багровый нос и обрушил на Москву весь набор беловодских попреков. Григорий не защищал ни себя, ни родной город. В сущности, он жил теперь в Кормленщиково, слушал россказни Виктора и бескорыстно любовался красотой Веры, а в будущем рассчитывал поселиться, преодолев гроб, в иных мирах. Мартын Иванович вовсе не искал ссоры, напротив, лично с Григорием он надеялся достичь взаимопонимания, ибо лишь таким путем он мог освободиться от власти его слов. Он отошел от лица друга и укрылся в углу комнаты, прокричал оставшиеся доводы там, словно молясь невидимым иконам.
Старика радовало, что он нашел человека, готового жить с ним под одной крышей, преломлять с ним хлеб. С одиночеством покончено, даже если этот обретенный друг чересчур резок и напорист. Но кто же не резок? Да и как не быть резким в наши смутные времена? Мартын Иванович и сам испытывал потребность заостриться, вспыхнуть сильным взрывом в ответ на подозрительные чудеса, с которыми столкнулся в
