— С тем, вторым, ничего не делайте, оставьте как есть, он заслужил подобную участь, — ядовито зашипел Членов. — Но нашего человека, нашего Леонида Егоровича прооперируйте немедленно, разрежьте и вытащите из него все дерьмо!
— А вы нам не указчик, — высокомерно заявил в ответ врач. — Как сочтем нужным на нашем консилиуме, так и поступим.
После этого встреча с летописцем показалась Членову чем-то вроде насмешки и оскорбления. Но он еще не забыл о своей ночной вине перед стариком и не мог безразлично пройти мимо него. Остановившись, он с заискивающей улыбкой проговорил:
— А вы изменились, Мартын Иванович, заметно изменились…
Внимание Членова сфокусировалось, понятное дело, на багровеющей оконечности Шуткина, и тот чуть не задохнулся от гнева. На его как бы отсутствующем, поглощенном дырочками ноздрей и глаз лице чувства не могли отобразиться, оно не имело мимики, а нос, движения которого обычно заменяли старику ее, превратился в бесчувственную глыбу. Мартыну Ивановичу не оставалось ничего иного, как дать волю языку.
— Не прикидывайтесь, Орест Павлович, — закричал он, — будто не помните вчерашнего! Вот уж не надо! Я вас узнал, когда вы меня таскали за нос, били на тротуаре!
— Ну да, ну да, — смущенно и торопливо вставил писатель, — вы говорите правду, только не ссорьтесь со мной. Я приношу вам свои извинения. То был, знаете, курьез… я разгорячился, ведь и со мной проделывали странные и оскорбительные фокусы… за мной гналась змея! Кто бы на моем месте не испугался? Я был не в себе… Ваш облик ввел меня в заблуждение.
— Змея? Вот оно что! Змея! В таком случае я не то что принимаю ваши извинения, я готов одобрить все ваши вчерашние действия… хотя мне и досталось. Я и мой молодой друг, — Мартын Иванович кивнул на Григория, — заняты расследованием подобных дел, очень вникаем во всех этих змей и прочих гадов. Расскажите подробнее…
— Об этом не стоит, — уклонился Членов, — это чепуха… одно воображение! А что Леонид Егорович вздулся, вам известно? Вот это уже серьезно…
Писатель, хотя и расчувствовался, а рассказал старику о Коршунове все же только из тактических соображений, чтобы разведать реакцию на таинственное укрупнение вождя. Но добровольный следователь вслед за тем потребовал и рассказа о змее, а когда Членов описал, как в компании с Греховниковым уносил ноги от лютого Горыныча, объявившегося в недрах писательского дома, воскликнул:
— И вы считаете все это чепухой? Напрасно! Дела творятся зловещие… Присоединяйтесь к нам, проведем расследование вместе, — заключил Мартын Иванович, почувствовавший в себе не только общность со всеми людьми, но и желание собрать их под своим крылом.
— Мне партия не давала задания что-нибудь расследовать, — с хмурой гордостью возразил Членов. — Когда даст, я буду. А пока нет… зачем я полезу не в свое дело?
— Разве это не наше общее дело?
— От человека, который заявляет, что у нас с ним есть общие дела, я сначала хотел бы услышать, каковы его политические убеждения. Вы человек малоизученный.
— Оставьте эти старорежимные штучки! — вспылил Шуткин. — Ваша власть кончилась! От пресмыкающихся бегаете — небось на душе много горького осадка после такой олимпиады? А я вам даю разумный совет, и будет лучше, если вы к нему прислушаетесь…
Григорий вмешался, предотвращая ссору. Он подхватил старика под руку и потащил в глубину больничного двора.
— Мы пришли к Федулу, — напомнил он.
Мартын Иванович, извиваясь в цепких руках друга, кипятился:
— Нет, ну что за мракобесы! Демагоги! Резонеры! Они посмотрят из своего укрытия, как рушится мир, а потом будут требовать у оставшихся в живых отчета в их политических убеждениях!
Он и не подозревал, насколько Григория влекло к старику Федуле. Частые отклики Виктора и Веры о Фаталисте, больше, разумеется, восторженные, чем содержательные, подняли в конце концов их гостя в довольно туманную область мечты о возрождении где-то на путях высокой поэзии. Обдумывал он эту мечту не без ребячества. Он должен не повторить Фаталиста, не подражать ему, не заделаться каким-то образом самим Фаталистом, а стать следующим за ним, равным ему во всем, даже, может быть, чуточку превосходящим и, естественно, воздвигающим столь же мощную духовную волну. Положим, Григорий не питал особых иллюзий относительно своего поэтического дара, тем более что и не пробовал себя никогда в стихосложении, но что же мешало ему думать о шансах на такое усиление его мощи по ходу строительства новой жизни, которое приведет его и к легкости обладания поэзией? Отсюда следовало, что начинать можно с малого, например, с откровенно плохих, пробных стихов, постепенно обретая силу для восхождения на вершину, откуда он и будет воздействовать на мир, как в свое время воздействовал Фаталист. Такое развитие и распространение духовности предполагало нечто вроде общественной деятельности, по крайней мере обращение к людям, от которых Григорий в сущности отворачивался, думая прежде всего о собственном бессмертии, — но почему бы и нет? С высоты, достигнутой пока лишь в воображении, Григорий уже любил Виктора, побудившего его среди ночи сбежать в Беловодск, ласкал и благодетельно прищучивал его волной духовности, осыпал всеми дарами, какие тот только мог пожелать. Но в действительности этот самый Виктор своим неуемным красноречием и мешал ему взяться за перо. Поэтому Григорий, вырвавшийся из-под словесного ига экскурсовода, но тут же попавший в объятия не менее словесного, а к тому же еще как будто и маленько сбрендившего на старости лет Шуткина, был доволен, что извилистый и вязкий путь по человеческим сущностям ведет его все же к поэту.
Дедок Федул обитал в бытово загаженной деревянной сторожке в дальнем конце больничного двора. Над хрупким строеньицем солидно шумел неохватный дуб, мимо которого частенько катились в морг укрытые простыней покойники. Поэт и могучее дерево сочувствовали жизни и не торопились умирать. Старичок, крошечный, под гномика, при всем своем несметном возрастном богатстве сохранил не только душевную бодрость, но и физическую подвижность, которая заставляла даваться диву опытных эскулапов, а всяких немощных пациентов, едва добиравшихся до окна своего корпуса, сурово завидовать ему — когда он моторно и скорее всего бесцельно, просто от избытка сил, проносился по аллеям и тропинкам. Но энергия тела только прислуживала несгибаемой гордости его духа, нередко переходившей, впрочем, в некую надуманность и манерность, как было и теперь, так что он даже не подумал выйти навстречу гостям из затянутого паутиной угла, где сидел, склонившись над рукописями. Мартын Иванович заявил желание услышать от дедка добрый совет относительно путей проникновения в тайну языческого мира, а возможно, и методов борьбы с ним, если какой-то исторически выдохшийся осколок прошлого и впрямь отважился на воскресение и выход из многовековой тьмы, — ведь не мог благородный поэт Федул ничего не слышать о последних событиях и странных происшествиях в городе? Дедок ответил мудрой, но равнодушной улыбкой, которая обозначилась снаружи, поверх покрытой паутиной бороды, лишь потому, что между ее седыми нитями заблестели его большие и крепкие зубы, расставленные как зубцы на граблях.
— Ничего не слышал, а вы избавьте меня от бесполезных сведений, — проскрипел он. — Я живу на отшибе, не интересуюсь… Совет дать не могу. Бога нет!
Противоречивая улыбка так и застряла в его бороде. Он таинственно добавил:
— Но за Волховитова я отдал свой голос.
— Зато нас интересуют ваши стихи, — сказал Григорий.
Поэт кивнул на внушительную кучу тетрадей, в беспорядке валявшихся на столе, и коротко бросил:
— Читайте!
Григорий приступил к чтению, усевшись на пороге избушки, а дедок вернулся к работе над рукописями. Когда он поднимал голову, было видно на его изрытом морщинами, вперемежку с какими-то гладкими блестящими потертостями, лице прежнюю улыбку, очевидно, она стала способом его отношения к гостям, к незваным Мартыну Ивановичу и Григорию Чудову. Летописец тоже взял было тетрадь со стихами, полистал ее, но скоро ему сделалось скучно среди бредовых чар, навеваемых густо заполонившими страницы виршами. Мало того, что эти изобретения вернувшегося в язычество гения дедка Федула вступали в бесспорное противоречие с плотной и упорядоченной вещественностью мира, построенного на людском материализме, они еще и ничего не говорили почти поверившему в языческое происхождение мэра и его
