— Неужели?
— Человек, — Лиза постаралась не заметить иронии Лебедевой, — и…
— Звучу гордо?
— Нет. Вам бывает больно, как и мне. Вы тоже плачете ночами в одинокую подушку… И с каждым днем от вас тоже все дальше и дальше та маленькая девочка, которая была уверена в том, что в мире живут только добрые люди… Вот, кажется, и все. Пошла работать. Если вы, конечно, не возражаете.
И Лиза вышла из кабинета.
— Не возражаю, — словно исполнив роль эхо, ответила Лебедева. Вскоре она спустилась в кабинет Толстиковой и, в сущности, сказала те же самые слова. А еще через полчаса по музею уже бегал Слонимский, повторяя одну и ту же фразу: «Будьте готовы, господа-товарищи. Скоро приедет милиция, не пугайтесь! Будем вместе с органами делать полную инвентаризацию всех наших картин. И тех, что на стене, и тех… короче, вы поняли».
Лиза постаралась не выдать своего волнения, когда заметила, как после этих слов побледнела Закряжская, как подняла она трубку телефона, а затем быстро нажав на отбой, но, не положив трубку на место, вышла из комнаты. И вот в коридоре раздается голос Аделаиды Степановны:
— Уважаемая Милица Васильевна, вы уж сообщите вашим поклонникам номер своего телефона.
— Моим поклонникам? — старушка оторвала глаза от холста.
— По крайней мере, вас хочет какой-то мужчина.
— Меня хочет? Ну вы и скажете, — и с этими словами Сечкина засеменила к выходу.
Когда Закряжская выходила из кабинета Милицы Васильевны, закутывая в кофту холст, у порога ее ждали два молодых человека.
— Аделаида Степановна, — показал служебное удостоверение один из них, — прошу вас пройти с нами…
Если вы думаете, что теперь нас ждет сплошной хэппи-энд, то вы глубоко заблуждаетесь. Люди, претендующие на удочерение Лизоньки, оказались серьезными и порядочными людьми, и, похоже, их шансы становились с каждым днем все более весомыми. Галину на седьмом месяце положили на сохранение. Перед Сидориным встала дилемма: либо менять место жительства, но зато сохранить работу — и престижную, и интересную, либо остаться в городе, оказавшись, грубо говоря, у разбитого корыта. Но все это меркло перед бедой Любы Братищевой, у которой обнаружили метастазы. Она очень резко сдала. В Обнинске ей сделали химиотерапию, но, похоже, дело было очень серьезно. Лиза каждый день разрывалась между родильным, детским и онкологическим отделениями больницы. Но если маленькая Лиза с каждым днем чувствовала себя все лучше, то Люба таяла на глазах. С каждым разом Толстиковой приходилось все тяжелее делать беззаботный вид и уверять подругу, что все будет хорошо. Вначале Братищева охотно подыгрывала ей, много смеялась, строила планы, а затем вдруг как-то затихла. Только глаза глядели на Лизу с надеждой: мол, если говоришь, значит, так и будет.
— Понимаете, — сокрушенно разводил руками лечащий врач, — медицина не всесильна, а рак, он, видите ли, и в Америке рак. И в Исландии. — Почему он упомянул эту островную страну, врач не знал и сам. Для большей весомости, наверное. А Лиза, уходя от него, вновь натягивала на лицо беззаботную улыбку и шла к Любе, хотя на душе скребли кошки. Голова шла кругом. С одной стороны, она понимала, что хуже, чем ее подруге, быть просто не может. Но с другой… Вчера в ГОРОНО она поняла, что их с Сидориным шансы на удочерение Лизы уменьшаются с каждым днем, в то же время вероятность отъезда девочки за границу все более увеличивается. Из Асинкрита был тот еще помощник: он постоянно мотался в Москву, писал какие-то отчеты, так, похоже, и не зная, что ему делать дальше…
— Простите, можно мне услышать Асинкрита Васильевича? — раздался незнакомый голос в трубке.
— Его нет. Что-то передать? — Лиза, мывшая полы, смахнула со лба непослушную прядь волос.
— Передать? Пожалуй, нет. Просто хотел с ним пообщаться.
— Он по делам уехал в Москву, обещал к выходным вернуться. Если хотите, оставьте свой телефон, Асинкрит Васильевич перезвонит.
— Передайте ему, пожалуйста, что звонил следователь Раков…
— Как же, как же, Сергей Александрович…
— А я, как понимаю, беседую с Елизаветой Михайловной?
— Правильно понимаете.
— Еще сердитесь на меня? Напрасно. Поверьте, вы на моем месте вели бы себя точно так же.
— Не знаю, не знаю. Но я уже давно не сержусь, тем более что жизнь дает повод для более существенных переживаний.
— Вот как? Сочувствую.
— Спасибо.
— Могу поделиться собственным опытом. Когда небо в овчинку становится, я всегда вспоминаю мудрого Соломона: «И это пройдет».
Лиза рассмеялась.
— Здорово, когда следователи нашей родной милиции так начитаны. Если бы они еще и работу свою хорошо делали…
— А мы и делаем, Елизавета Михайловна. Кстати, я и звоню по этому поводу — хотел поблагодарить Асинкрита Васильевича за помощь и сообщить, что Закряжская и Плошкин-Озерский выразили горячее желание сотрудничать со следствием.
— То есть, все рассказывают?
— Совершенно верно. И мне остается только еще раз поблагодарить вашего…
— Мужа…
— … вашего мужа. Надеюсь, что в скором времени смогу привести в музей сына и показать ему картину Богданова-Бельского.
— Это было бы замечательно, Сергей Александрович, но нас интересует сейчас совсем другое.
— Понимаю, Елизавета Михайловна, — Раков мгновенно стал серьезным, — очень хорошо это понимаю. Непосредственного исполнителя убийства Ивановых мы арестовали, он тоже дал показания против Львовского, так что теперь на этого типа у нас…
— Вы еще не арестовали его?
— Увы! Хитер, сволочь. Подался в бега. Но вам волноваться не стоит, он сейчас свою шкуру спасает. Впрочем, мы его и на краю земли достанем, вот увидите.
Столько в этом «на краю» было мальчишеского задора, что в другое время и в другой ситуации Лиза бы от души рассмеялась. Но сейчас ей не хотелось смеяться.
— Эх, Сергей Александрович, плохо вы знаете этого Дуремара.
— Кого?
— Неважно. Теперь он будет мстить Асинкриту.
— Думаете?
— Уверена. Вы же сами сказали — сволочь. Добавлю от себя — редкая. Он хотел устроить нам с Сидориным показательную порку, а в результате лишился всего.
— Да, я об этом не подумал… Может, есть резон приставить к Асинкриту Васильевичу охрану?
— Резон был бы, сиди Сидорин на одном месте. Я его сама по большим праздникам вижу. Думаю, скоро мы вообще с этого места будем сниматься.
— Жаль. А почему?
— Он любит свою работу, а чтобы ее сохранить, надо будет переехать в другой город. Самое грустное, что и там нам придется от силы прожить год.
Толстикова и не подозревала раньше, что одно произнесенное слово, в данном случае — «нам», способно доставить такое удовольствие.
— А что потом? — чувствовалось, что интересуется Раков искренне.
— Будем думать. Вариантов, где осесть — множество. От Великого Устюга и Упертовска — до Москвы.
