— Вчера Михайлов день был, праздник великий — архистратига Михаила. В церковь ходила?
— Некогда было. Простите батюшка.
— Значит, за упокой отца родного и мужа даже свечки не поставила?
— Забыла! — Лиза чувствовала, что краска стыда заливает ее лицо. — Сейчас столько забот навалилось, переживаний…
— Молчи! — неожиданно повысил голос отец Николай. Затем добавил мягче:
— Когда человек оправдывается — гордыня его устами глаголет… Еще спросить хочу. С Асинкритом живете как муж и жена? Что молчишь?
Лиза стала пунцовой и еще ниже опустила голову.
— Не слышу…
— Да.
— Опять не слышу…
— Живем, батюшка. В гражданском браке.
— Как, как это называется?
— Брак. Гражданский. Мы же любим друг друга, батюшка. Когда все утрясется…
Лиза не договорила. Внезапно отец Николай приподнялся и легонько стукнул ее своим маленьким кулачком по голове.
— Эх ты, башка садовая. Утрясется! А ты не думаешь, что потому и не утрясается все?
— Почему? — переспросила заплаканная Толстикова.
— В церковь не ходишь, Бога не благодаришь. Ты думаешь, это твой Асинкрит умный такой — взял и разрешил все проблемы? Молчишь, и правильно делаешь, что молчишь. Живешь в блуду…
Толстикова не выдержала:
— Это неправда!
— Правда!
— Нет, не правда, батюшка. Мы любим…
— Не оправдывайся! Если по-настоящему любите друг друга, сначала под венец встаньте, Богу клятву дайте. И станете тогда одним целым. А то придумали — гражданский брак! Как-то ко мне приходит одна женщина. Мы, говорит, хотим лучше узнать друг друга. И моего благословения, дура, просит. Ну я и «благословил» ее — до ворот палкой гнал.
Священник замолчал.
— А что потом, батюшка? — шмыгая носом спросила Лиза.
— А потом пришла опять. Ревела, как ты сейчас. Хахаль «узнал» ее, а потом ушел «узнавать» другую.
— Сидорин не такой, — начала было Лиза, но под грозным взглядом старика остановилась. — Простите…
— Так-то же. Повезло тебе — пост начинается. Самое главное время для души: когда каешься и постишься — свое сердце до донышка видишь.
— А можно у вас исповедаться?
— Нет, слаб я, да и отказываю всем, почему тебе должен делать исключение?
Лизу огорчили последние слова отца Николая. Он заметил и это.
— Еще и обидься. Я другое имел в виду: кого больше любишь — с того больше и спрашиваешь. А вот после Рождества я соберусь силами, и Бог даст, обвенчаю вас.
— Поняла, — просияла Лиза. — Все сделаю, как вы сказали.
— Вот и хорошо. Когда Асинкрит вернется, пусть придет ко мне. Один. Без тебя. Поняла?
— Поняла, только не ругайте его сильно, батюшка. Он горячий, вспыльчивый.
— И я тоже горячий.
— Вот я и говорю…
— И зря говоришь. Другой у меня к нему будет разговор. Наш с тобой передашь ему сама. А что заступаешься за Асинкрита — это правильно, но, запомни: ответ за семью всегда мужчина держит.
— Вы же сказали — одно целое…
— Ишь ты, вспомнила! Сказал. Да и не я это сказал, а Другой, — и отец Николай торжественно перекрестился. — И вообще, девонька, мудрость — она не в умении правильные слова говорить, а в том, чтобы вера без дела не жила. Ко мне иной раз приходят — чаще совсем молодые, смотрят чуть ли не в рот, мол, научи, батюшка, как правильно жить. Говорят — «правильно», а думают — счастливо. Очень просто, отвечаю. Почитай отца и мать свою — и будешь долголетен. Не суди никого — и болеть не будешь. Если ты женщина — почитай мужа своего, если мужчина — береги и заботься о жене, Богом тебе данной. Детей воспитывай в любви и строгости. Всегда твори милостыню. И за все благодари Господа. Как, спрашивают, и это все?
Вдруг отец Николай засмеялся:
— Они, видать, меня дурачка с каким-нибудь тибетским гуру перепутали. Думают, сяду сейчас в позу лотоса, подниму руки к небу, затем поднимусь к потолку и произнесу оттуда сверху что-нибудь вумное. — Он так и сказал — «вумное». И вновь засмеялся, искренне и открыто, как ребенок.
Лиза улыбнулась, а затем неожиданно даже для себя, спросила, пряча хитринку в глазах:
— А разве вы этого не умеете?
— Чего?
— Левитировать?
— Чего-чего?
— Ну, летать. В воздух подниматься.
Отец Николай погрозил Лизе пальцем, затем сказал:
— А чего тут уметь? Это все фокусы, девонька. Для тех простаков, кто вроде бы истину ищет, а на самом деле — приключений и чуда. Поэтому и прутся в эту Шамбалу, прости, Господи.
— А идти не надо?
— Почему же? Надо. Только не туда, а к Нему, — и одними глазами старец показал на икону Спасителя. И вновь перекрестился — медленно и торжественно. Перекрестилась и Лиза.
— А если человек хороший, добрый, но не верит в Бога, тогда что, батюшка?
— Все равно идти надо — навстречу своему сердцу.
— Что к нему идти, оно всегда с нами, — притворилась непонимающей Толстикова. Ей, как и любой женщине, хотелось больше конкретики, а старец выражался символами.
Отец Николай улыбнулся:
— Хорошо, скажу по-другому: живи сердцем и не стой на месте…
— А если захочется передохнуть?
— Нельзя.
— Но почему?
— Или — вперед, или — назад. Третьего не бывает.
— Батюшка, но ведь иной раз просто паузу требуется взять…
— Для чего?
— Чтобы жизнь обдумать свою…
— Иди вперед — и обдумывай.
— А если человек решится все начать с нуля?
— То есть по-новому?
— Да.
Старец замолчал, будто решая, сказать — или не сказать. Позже Лиза поняла: отец Николай очень не хотел предстать перед ней «фокусником», боялся той самой «прелести», которую имел в виду, говоря о восточных «мудрецах». Но в конце концов он решился, видимо, посчитав, что вера Толстиковой достаточно крепка, чтобы не соблазниться услышанным.
— Когда Асинкрит жил в Тамбове, он купил в магазине маленькую зеленую книжку — стихи местной поэтессы. Слыхала такую фамилию — Дорожкина?
— Нет, не слыхала. Это он вам рассказывал?
— Ничего он не рассказывал.
