– Давно встречаетесь со своей невестой?
Простой вопрос неожиданно вызывает сбивчивые разъяснения: конкретной невесты пока нет. И даже постоянной девушки нет. И вообще ему нелегко будет найти такую, которая разделяла бы его склонности, увлечения…
Я заинтригован.
– Не думаю, сэр, что вам трудно будет найти себе подругу жизни. (Тут я не врал, мальчик с виду был славный). Наверно, ваши увлечения осложняют дело…
Молчит, не хочет сказать.
– Скрытный вы человек, – попрекнул я его, но это, конечно, не помогло. Приходится опять пустить в ход бесстыдное сверло лести, против которого не может устоять хрупкий панцирь, защищающий душу подростка: жениться поскорей придется из-за конфликта с отцом…
Ну, против каких сыновних склонностей восстают отцы – известно. Отца он поймет позднее, поучаю я, но ведь может случиться, что это произойдет слишком поздно, когда кажущиеся ему теперь невинными бутылка пива или «джойнт»[11] уже сделают свое разрушительное дело…
Но я попал пальцем в небо. К моему сведению, на свете есть вещи куда более волнующие, чем марихуана и все такое… Например? Ну, если уж на то пошло, хотя бы – игральные автоматы…
– Фу ты, глупость какая! – разозлился я. – Как же можно скармливать автоматам первые свои трудовые деньги!
Но я опять не угадал. Уже вторично за последние пять минут выясняется, что пошлость и мудрость – не сестры. Азартные игры ничуть не увлекают моего пассажира. На свои заработки он
– Сколько же у вас этих автоматов?
– Шесть.
– Но ведь они дорогие!
В том-то и дело, что совсем недорогие. Он выискивает старые, поломанные, и – чинит, реставрирует. Он их очень любит. Он сам сконструировал автомат, которого нигде нет – «Космический дождь». Есть у него еще идея автомата «Подводная война». У него много идей!..
– А почему же отец против?
– Квартира у нас тесная. В моей комнате места больше нет, в кухне – мама не позволяет.
Мы уже стоим, но парень все не прощается, хотя расплатился, а я уже выписал квитанцию. Мнется, собирается что-то еще сказать; наконец, вымучивает:
– Эх, научиться бы мне когда-нибудь так водить машину, как вы!..
Я ехал в метро и хохотал. Люди с опаской поглядывали в мою сторону, отодвигались, а я все не мог уняться.
В грохочущем аду подземки, где в жару, как водится, были выключены кондиционеры и вовсю шпарило отопление, я подсчитывал свои победы, и не было им числа!
Прежде всего, я действительно научился водить машину. Так быстро? Наш опыт опять не совпадает. Не забывайте: с первого дня я участвовал в утренней гонке. Меня не учили плавать: оказавшись за бортом лодки, я вынужден был плыть…
За прошедшие две недели я наездил тысячу миль! И не в благостной тишине предместий, а по клокочущим манхеттенским авеню, туннелям, мостам и – не сбил пешехода, не изувечил ни себя, ни свой кэб, ни чужую машину!
На исходе моего третьего года в Америке я прожил первые дни среди живых американцев и не мог не заметить, что поведение этих, всегда спешивших куда-то, чуждых мне не только по языку, но и по образу мышления иностранцев, несомненно, определялось тем, чтобы ни словом, ни жестом и никаким иным образом не унизить человеческое достоинство недотепы-таксиста. Двести с лишним человек воспользовались за эти дни моим чекером, но ни один из моих клиентов не высказал подозрения в том, что я специально катаю его по Центральному парку или вокруг здания «Пан-Ам» и все никак не могу попасть к гостинице «Коммадор» или «Билтмор». И ни один не потребовал, чтобы за свою ошибку я заплатил из собственного кармана. А можно ли не вспомнить здесь секретаршу, которой выпало именно в эти дни дважды очутиться в моем кэбе? Вот ведь какое подчас испытание посылает рок человеку! Оба раза секретарша эта должна была во время обеденного перерыва «подскочить» (куда-то поблизости) на интервью: на старом своем месте она дорабатывала последнюю неделю. Из-за меня пассажирка опоздала на интервью в первый раз; но когда три или четыре дня спустя злополучная эта девушка, едва открыв дверцу желтой машины, сразу же узнала доблестного кэбби и – обомлела, ахнула, но не послала меня ко всем чертям, а заставила себя сесть в мой чекер (хотя я искренне советовал ей не делать этого), и, конечно же, мы опять – опоздали… Как это случилось, что две недели подряд в мой кэб попадали исключительно терпеливые, доброжелательные и скромные люди? (Почему потом они переродились в грубиянов, сквалыг, скандалистов?..). И разве все мои «шалости» были столь уж невинны, вроде того, что я от случая к случаю забывал сделать вовремя поворот?.. Иной раз я забывал, например, посмотреть, сел ли в кэб второй пассажир, и трогал с места в тот момент, когда одна нога клиента еще оставалась на тротуаре. Сколько раз, начиная движение, слышал я истошный, от которого кровь стыла, крик? Но ни старик, уронивший из-за моей выходки очки, ни осанистая медсестра, ни мальчишка-саксофонист, которого я чуть-чуть не сделал калекой – никто из них не изругал меня, не извел мою душу нотациями. И пусть за полтораста рабочих часов я полтораста раз облился холодным потом, а заработал едва ли по доллару в час, я все равно победил!
Пусть завтра ни свет ни заря мне снова нужно вставать и тащиться в метро через весь город, но зато – не в искусственно созданный посреди Нью-Йорка русский мирок, на котором еще вчера для меня сходилась клином вся Америка… Две недели назад я чувствовал, что медленно умираю. Теперь, падая от усталости, я чувствовал, что живу!
Глава третья
Калейдоскоп
1
Так началась моя двойная жизнь. Я вставал в четыре, в половине пятого садился в метро, проезд в котором стоил 35 центов; без четверти шесть выезжал из гаража и включался в утреннюю гонку.
Моя смена кончалась в три пополудни, домой я возвращался к пяти, что-то ел, ложился на диван и слипающимися глазами просматривал советские газеты. Когда же глаза совершенно слипались, я садился к письменному столу. Потому что помнил: ровно в десять утра в ближайшую пятницу я опять должен войти в студию записи, закрыть за собой звуконепроницаемую дверь; высокий седой человек пустит звуковую заставку «ГОВОРИТ „РАДИО СВОБОДА“», и я останусь один на один – с микрофоном.
Вот уже три года мое обозрение «Хлеб наш насущный» слушают там, в России, миллионы людей. Моя программа волнует и ранит там каждую душу: и русского, и еврея, и казаха, и латыша. Такая уж у меня тема. Я рассказываю о том, почему великая, высокоразвитая страна – сверхдержава, которая сегодня засевает самое большое на Планете поле (вдвое больше американского), – не в состоянии прокормить свой народ. И почему в этой стране, которая вышла на первое место в мире по производству минеральных удобрений, в стране, где сельскохозяйственным трудом занято всемеро больше рабочих рук, чем в Америке, – люди не могут купить в магазине ни мяса, ни рыбы, ни курицы, ни молока, ни картошки…
Но с каждым месяцем моя работа приносит все меньше удовлетворения. Все чаще возникает у меня гнетущее ощущение, что каким-то таинственным образом советские глушилки достают и сюда: в редакционные кабинеты, в студию записи. И ощущение это – не результат психического расстройства; был детант.[12] «Избегайте – оценок; ну, к чему эти ваши резкости?!» – советует мне доброжелательный, чуть барственно звучащий баритон.
Тот сценарист документального кино, который еще совсем недавно, находясь по ту сторону Стены, был только слушателем этой радиостанции, ни за что не поверил бы, если бы ему сказали заранее, что когда он
