– Впрочем, вы, наверное, правы. Так не бывает, чтоб ничего не нравилось. Гм… Что же мне здесь нравится? Дайте подумать… Ага! Жареная картошка. Пожалуй, так: в Америке мне нравится жареная картошка.
«Мерзавец!» – подумал я, а вслух сказал:
– Эта страна сделала так много добра и вам лично, сэр, и всему миру, что ваш остроумный ответ звучит цинично.
– Что поделать…
С минуту мы ехали молча, но удержаться от продолжения разговора было трудно не только мне:
– Мои личные обстоятельства в послевоенные годы действительно переменились тут, в Америке; но это произошло скорей за счет некоторых недостатков, а никак не достоинств этой страны…
В своем ответе он не употребил ни одного из тех слов, которые, произнеси он их сейчас: «разбогател», «сколотил состояние», «деньги» – прозвучали бы вульгарно.
– А страна, в которой вы теперь живете, вам нравится?
– Безусловно! И Швейцария мне нравится. И по-своему Франция.
Он не упомянул Англию.
– А Россия? Вы бывали в России?
– О, да! Дважды в сорок первом году и дважды в сорок втором.
«Неуместная пунктуальность ответа» – с трудом разбираю я свою старую запись в блокноте.
– Вы были дипломатом?
– Я был моряком. Мы сопровождали конвои в Архангельск…
Мой чекер свернул на Пятую авеню и остановился, не доезжая метров двадцать до входа в дом с тем, чтобы нашему разговору не помешал швейцар.
Конвои в Архангельск! Спасти тяжело раненную Россию, потерявшую летом 1941 года большую часть своей европейской территории и вместе с нею – промышленность, могло лишь прямое переливание – из вены в вену. Америка протянула донорскую руку, но процедуру вливания: оружия, стратегического сырья, продовольствия – проводили британские моряки. Немцы понимали, что раненый гигант может подняться на ноги, и потому поставили на пути конвоев из Англии господствовавшую в Северном море эскадру. Английские моряки, сопровождавшие караваны судов в Архангельск в 41–42 годах, были, по сути, смертниками. Пройти четыре раза – туда и четыре – обратно, мимо немецкого линкора «Тирпиц» было все равно, что восемь раз сыграть в «русскую рулетку»…
Мы разговаривали уже не менее четверги часа.
– Вы надеетесь, что в России что-то изменится? – спросил я.
– Нет, – сказал он и добавил: – Хотя верующих, знаете ли, там все – таки больше, чем коммунистов…
– Эту легенду придумали западные журналисты, – сказал я. – Людей, которые действительно веруют, в России немного.
– Но ведь и в коммунизм уж совсем никто там не «верует», – парировал он, и я краешком сознания заподозрил, что притягивает меня к этому человеку нехорошее чувство, и всего-то навсего – зависть! Я завидовал не только его состоянию, его элегантности, его воспитанности; он был и
В истории любой страны есть столько мерзости и крови, что задеть чью бы то ни было национальную гордость – дело нехитрое. Мне, однако, хочется думать, что я все же не сделал это намереино, а, поскольку мы болтали уже обо всем на свете, случайно упомянул о выдачах.
Я спросил его, где он служил в 1945-46 годах, когда англичане выдавали на расправу Сталину – русских? Не только тех русских, которые взяли в руки гитлеровское оружие, но и сотни тысяч угнанных немцами в каторгу девушек и подростков. Доблестные британцы («в едином строю» с американцами) с оружием в руках, избивая дубинками женщин, загоняли их, освобожденных вчера из фашистской неволи, в советские теплушки, отправляли прямым маршрутом из немецких концлагерей – в советские, в Сибирь, на верную гибель.
Он сказал:
– Да, это было ужасно, НО ВЕДЬ МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛИ… Это сделал Антони Иден…
Как мог этот рафинированный человек сказануть такое о событиях, растянувшихся на два года; об акциях, в которых участвовали целые полки:
Депутаты парламента не знали о том, что сотни женщин писали им сотни отчаянных писем. Генералы не знали, что десятки их подчиненных, солдат и офицеров, заключали с этими женщинами фиктивные браки, чтобы спасти их от «возвращения на родину»: от расстрела или голодной смерти на Колыме. Не знали… Но даже эта, откровенная, сорвавшаяся с языка моего собеседника нелепость не вызвала во мне и тени превосходства над ним.
Подлый поступок женщины может назвать ошибкой только тот, кто любит ее. Он любил свою Англию, этот умный сноб; он жалел Россию и презирал – Америку…
За что?
Мы пожали друг другу на прощанье руки. Он улыбнулся, и в его улыбке я прочел (наверное, мне просто этого хотелось) и уважение, и сочувствие, и пожелание удачи. Я был так горд его рукопожатием, как будто это король Швеции вручал мне Нобелевскую премию за мои невероятные заслуги в такси, за то, что я, наконец, научился водить чекер и задним ходом!..
Глава пятая
С меня – хватит!
1
Всего лишь три с половиной месяца назад сел я за баранку, а знал уже о такси – о-го-го – сколько!
Гоняют по Нью-Йорку полчища разномастных кэбов: синих и красных, зеленых и коричневых – каких только нет! Захотелось тебе зарабатывать ремеслом балагулы, заставила жизнь – намалюй на куске картона фломастером: «ТАКСИ», выставь это художество на ветровое стекло своего драндулета, и езжай себе с Богом. Сколько долларов удастся наскрести – все твои! Ты уже «таксист»!
А почему – в кавычках? Почему – «наскрести»?
Да потому, что человек, которому понадобился кэб, увидев разом несколько: и белый, и голубой, и черный – ни в один из них не сядет. Как правило, и житель Нью-Йорка, и заезжий бизнесмен, и турист из дальних стран будут стоять и дожидаться желтого кэба. Потому что желтый кэб – это, прежде всего, безопасность; и приезжих еще в самолете предупреждают попутчики: только в желтом кэбе – проверенный водитель…
Мои права с фотографией, выставленные на передней панели, есть гарантия того исключительно важного для пассажиров факта, что в свое время с меня были сняты отпечатки пальцев, и власти города Нью-Йорк путем тщательной полицейской проверки удостоверились, что я – не преступник, что мое дотаксистское прошлое не связано ни с убийствами, ни со взломами, ни с изнасилованиями. Правда, мне и по сей день ни разу не довелось ни прочесть, ни услышать, что какой угодно таксист: хоть проверенный, хоть непроверенный, совершил нападение на пассажира (обратное-то каждый день случается), но такое уж укоренилось в умах публики мнение, что от нью-йоркского кэбби всего ожидать можно, и не мне с этим предрассудком бороться.
Сколько в Нью-Йорке самозванных (их еще называют «джипси», т. е. «цыганскими») кэбов – установить невозможно. Газеты пишут, что их 50 тысяч, городские власти предполагают – 70 тысяч; точная же цифра никому не известна. Но таких, как у меня, желтых таксомоторов – 11787. Ни одним больше, ни одним меньше.
Только нам, водителям желтых кэбов, разрешено подбирать пассажиров на улицах.[38] Наши же конкуренты всех мастей имеют право лишь на того клиента, который
