Но я выбираю второй вариант: остаюсь. Прошу тебя, читатель, когда услышишь, что меня судят, не интересуйся слишком дополнительной информацией через слухи… а знай заранее, что я сказал на суде то, что ты сейчас прочитаешь…
А „сказал“ – скажу! – я на суде так:
– Граждане судьи!.. Я переслал на Запад рукопись своего произведения потому, что когда литератор напишет вещь, он хочет (и должен) выстраданный труд свой держать в руках книжечкой, изданной многими экземплярами, которые дошли бы до многих читателей. У себя на родине я этого не мог – издать и держать в руках книжечку. А я ее писал и считал нужной людям…
Так бы я сказал на суде…
Но, возможно, до суда и не дойдет. Даже и до закрытого. Просто меня заберут, и я исчезну…»
Жена генерала тоже читала эти строки и, позволю себе такой домысел, плакала. Умным своим сердцем, которому довелось выстрадать много горя, она угадывала, что писатель из Киева – вернется, и тогда ей с мужем придется исполнить то, чего он от них добивался: помочь ему погубить себя – окончательно, бесповоротно!
И он вернулся…
5
Тот год, когда происходили события, о которых идет речь советские газеты обозвали «Годом Конституции», поскольку на исходе этого года должен был вступить в силу новый свод основных брежневских законов. В течение уже нескольких месяцев телевидение и печать рассказывали о небывалом энтузиазме трудящихся, которые вовсе и думать забыли о временных трудностях: о том, что в магазинах по-прежнему нет ни муки, ни картошки, а только радовались, что мудрая партия придумала для них новую Конституцию!.. И потому, когда генерал и его жена, уже не пытаясь отговаривать вновь приехавшего к ним автора изданной за рубежом книги, оповестили западных корреспондентов, что в такой-то день, в такое-то время у них на квартире некий гражданин СССР, писатель, намерен в порядке обсуждения высказать свои критические замечания по поводу Конституции, то, рискуя быть высланными из страны, на созванную без ведома властей пресс-конференцию помчались двадцать зарубежных репортеров!
…Потом, возвратясь через месяцы или через годы домой, – в кабинете ли редактора, за столиком ли в Клубе журналистов, в собственной ли спальне будут они рассказывать, сколько мужества требовалось иной раз, чтобы просто войти в подъезд обыкновенного московского дома, и будут с горечью чувствовать, что рассказ неуклюж и что им – не верят… Потому что – ну, как это высказать? – не в том же заключалось самоесамое, что могли набить морду, отнять магнитофон, растоптать фотокамеру. Чем отличалась московская жизнь от привычной? Среди бела дня на улице прекрасного города тебя вдруг окутывала атмосфера ужаса от сознания того, что в любой момент с тобой может случиться неизвестно что и все что угодно… Кирпич с крыши?.. Нападение «хулиганов»?.. Арест по обвинению в шпионаже?..
В диссидентскую квартиру входили взволнованные, с чувством исполненного журналистского долга. Мужчина лет пятидесяти, тот самый, суждениями которого их собирались угостить (имя, отчество, фамилию записывали в блокнотах печатными буквами, чтобы не перепутать: Gely Ivanovich Sneqirey), в прошлом – член коммунистической партии, член Союза советских писателей и Союза кинематографистов поднялся со стула и прочел вслух заранее приготовленный текст:
«Настоящим заявлением я отказываюсь от советского гражданства. Такое решение я принял в те дни, когда правительство проводит обсуждение новой Конституции. Газеты, радио, митинги кричат о единодушном восторженном одобрении. В ближайшее время проект станет законом под всеобщее громкое „Ура!“…
Ваша Конституция – ложь от начала до конца. Ложь, что ваше государство выражает волю и интересы народа… Ложь и позор ваша избирательная система, над которой потешается весь народ, ложь и позор ваш герб, колосья для которого вы импортируете из Соединенных Штатов…»
Умолк…
В комнате было тихо.
Даже иностранцы поняли, что произошло: этот человек, несомненно, отдававший себе отчет в своих действиях, вполне сознательно переступил роковую черту, будто шагнул – в зону жесткого облучения.
Ни вспышки, ни звука. Голова, руки, ноги – все на месте Но человек обречен. И нельзя предугадать, что с ним случится: может, завтра его задавит автомобиль?.. Может, его вышвырнут на ходу из поезда «грабители»? Может, его объявят душевно больным?..
6
О событиях этих, происходивших за тридевять земель от Нью-Йорка, я, разумеется, и слыхом не слыхал до тех пор, пока из Мюнхена, из штаб-квартиры «Радио Свободы» в наш ньюйоркский филиал не переслали «Заявление об отказе от советского гражданства» и пока аккуратная сотрудница библиотеки, размножив документ на копировальной машине, не положила на всякий случай одну из копий в ящичек с надписью «Lobas» – для внештатного обозревателя.
Так в мою убогую жизнь вошли совершенно особые пятницы. Теперь из студии записи я выходил окрыленным, и все предупреждения редактора о том, что своевольничество неминуемо приведет к потере работы, казались мне не заслуживающей внимания ерундой… завтра в длинных и злых очередях к пустым прилавкам продовольственных магазинов будут люди шепотком повторять лихую концовку моей программы!
«ЛОЖЬ И ПОЗОР ВАШ ГЕРБ, КОЛОСЬЯ ДЛЯ КОТОРОГО ВЫ ИМПОРТИРУЕТЕ ИЗ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ».
Во, какая у меня сегодня концовка! Эти слова я помню наизусть; они жгут: это мои слова, это мои мысли!.. Разве еще задолго до того, как уехать, не примерялся я в душе тысячу раз сказать именно это, именно так – открыто! – но не смел. И оправдывал себя тем, что миллионы других людей, которые копошились вместе со мной в той, советской, жизни, порывались сказать то же самое и тоже – не смели.
Даже здесь, в тихой заводи, живя в Нью-Йорке, в Вашингтоне, в Мюнхене, многие из нас, сотрудников вещавших на Союз станций, вели передачи под псевдонимом, как и я. Осторожность в отношениях с КГБ всегда разумна. Но этот человек, швырнувший им: НЕ ХОЧУ БЫТЬ ГРАЖДАНИНОМ СССР! – этот автор, которого я цитировал, находился по ту сторону стены и за псевдонимом не прятался. Свое открытое письмо советскому правительству он подписал полным именем и указал адрес: «Киев, улица Тарасовская, 8, кв.6». Он преодолел страх…
Политический отдел «Радио Свобода», запрещавший своим сотрудникам любое антисоветское высказывание, пропускал в эфир публицистику Гелия Снегирева. Джентльмены детанта все-таки уважали чужую храбрость, они понимали, что этого автора ждет. И тем сильнее завидовал я – ему, что не в острословии мы с ним состязались. Суть вещей, по-видимому, заключалась в том, что он и я были сделаны из разного человеческого материала. Ибо я не чувствовал себя свободным – здесь, а он был беспредельно свободен – там!.. И еще: для меня его имя не звучало неким абстрактным символом, как имена Сахарова или генерала Григоренко, которых я никогда не видел. Его, Снегирева, я знал, помнил. Мы с ним много лет копошились рядом. И называть его я привык не по фамилии, и уж никак не Гелием Ивановичем, а по кличке, распространенной среди его приятелей – «Гаврилой»…
7
Я не был его другом. Мы были знакомы постольку, поскольку Гелий тоже был киношником: сценаристом, режиссером, а одно время ходил даже в киноначальниках. Он жил в центре города, в лучшей, чем я, квартире: имел такие, что мне и не снились, связи и вообще был одним из тех, о ком говорят: ну чего еще ему не хватает?..
Однажды он всех удивил: олимпийский, недосягаемый для посредственностей «Новый мир» напечатал его рассказ. Вещичку взяли у, Гелия небольшую, но это была настоящая проза и, прочитав, я больше не
