хлопчатобумажные чулки «в резиночку», длинный мясницкий фартук, а на руках — резиновые перчатки. В правой руке милая старушка сжимала большой треугольный нож, испачканный чем-то красным.
Я попятилась, а Ирка ошарашенно просипела:
— Здрасссссь…
— Девки! — весело сказала бабушка, вытирая окровавленный нож вафельным полотенчиком. — Признавайтесь, вы уху варить умеете? У меня тут цельное ведро карасей, внук ухи просит, а мне за готовку браться некогда, надо всю рыбу потрошить да чистить, пока свежая. Внук-то сам кашеварить не умеет, хотя рыбачит знатно!
— Вот это, я понимаю, правильный внук! — обрадованно сказала Ирка, с намеком оглянувшись на дверь, за которой скрылся откровенно неправильный Юрасик. — Рыбу ловит, жрать просит, кашеварить не умеет!
— Большой, стало быть, внук? Взрослый уже юноша, да? — Я была четко нацелена на поиск молодого человека приблизительно шестимесячного возраста.
— Ой, большой! — старушка разулыбалась. — Заходите, девки. Генка, выдь да покажись!
— С нами честно подружись, — машинально пробормотала я, следуя за хозяйкой в кухню.
Хотя в последнее время мой ребенок фанатеет от произведения Алексея Толстого, пушкинские сказки мы с ним тоже читали не один раз.
— Внучек, дуй сюда! — повторила бабуля.
В глубине квартиры проскрипела дверь, и потянуло сквозняком, будто вправду в сторону кухни подул кто-то мощный, как промышленный кондиционер в режиме вентиляции. Одновременно послышался добродушный бас:
— Че те, бабань?
В коридоре неторопливо забухали тяжелые шаги, прямо продолжающие пушкинскую тему: похоже было, что к нам направляется Каменный гость. Звучало это пугающе. В стареньком шкафу-пенале задребезжало стекло, и Ирка загляделась на этот самый пенал с таким видом, словно прикидывала, не потеснить ли ей стеклотару в данном укромном уголке своей корпулентной фигурой.
— Не поместишься! — шепнула я ей на ушко.
Не сговариваясь, мы с подружкой попятились и прижались спинами к стене. И правильно сделали: могучему Генке для прохода необходим был весь фарватер.
— Внучек! — с нежностью сказала старушка, обласкав взглядом молодого мужика, увидев которого, я пожалела, что с нами нет Чарльза Дарвина.
Он обязательно внес бы в свою теорию эволюции поправку, учитывающую возможность происхождения человека не только от обезьяны, но и от медведя.
— Че те, ба? — пробасил здоровяк, экономный в словах и движениях.
За последнее его стоило поблагодарить, потому что кухня и так была тесновата, а с появлением в ней великана Генки уменьшилась до невозможности. Бабушкин внучек здорово походил на гигантского Винни- Пуха с застенчивой улыбкой и смышленым взглядом. Медведь Разумный. Мишка Сапиенс.
— Смотри, Генка, какие дивчины! Красавицы! И уху варить умеют! Вот добрые жены будут кому-то! — добрая бабуля принялась нас расхваливать, отчего покраснели все разом: и мы с подружкой, и ее единокровный мишка.
Я — потому что не умею варить уху, Ирка — потому что не считает себя красавицей, и вообще, какие из нас дивчины — в тридцать с изрядным хвостиком? Но Генке мы, похоже, понравились, он мило разрумянился и смущенно забасил:
— Да ладно те, ба, че ты сразу…
— Никак не женю дурачка! — недостаточно тихо пожаловалась нам с Иркой заботливая бабушка.
Генка совсем смутился и превратился из бурого медведя в красно-бурого.
— Ну зачем же сразу жениться? — пожалела парня добрая Ирка.
— Конечно! Сначала надо проверить, какая будет уха! — заявила я, недвусмысленно подталкивая подружку к плите.
Смекнув, что из разговорчивой бабушки можно вытянуть немало интересных сведений, я решила максимально продлить наше стихийное гостевание.
Пока Ирка послушно и старательно варила заказанную уху, я помогла веселой старушке Ксении Петровне перемыть почищенную и выпотрошенную рыбу и между делом стала расспрашивать ее о соседке Машеньке.
— Справная дивчина! — сказала бабуля. — Красивая и не заносчивая, жаль только, что с дитем, а то была бы кому-то доброй женой!
Она снова с намеком посмотрела на внука, и Мишка Сапиенс опять разрумянился.
— А чем плохо, что с ребенком? — вступила в беседу Ирка.
— Ничем! — легко согласилась сговорчивая старушка. — Вот взять хотя бы Верку с четвертого этажа, она тоже с дитем, а мужа себе нашла, и неплохого, плиточник он хороший и непьющий почти. И Зинка с шестого тоже с пацаненком, тот уже в школу ходит, считай, недолго растить осталось, вот-вот парень на ноги станет и мамку освободит. А Зинка — девка справная. И Галка из второго подъезда…
Мишка Сапиенс мучительно закашлялся. Мне стало интересно, есть ли на ближних этажах и в соседних подъездах хоть одна несправная девка, которая не могла бы стать кому-то доброй женой, но на основательное изучение предложений самостийной брачной конторы Ксении Петровны не было времени.
— Так Маша, значит, одна ребенка растит? — спросила я, возвращая болтливую старушку к интересующей нас теме.
— Одна-одинешенька! — бабуля сначала пригорюнилась, а потом укоризненно посмотрела на Генку, который в очередной раз поменял окрас в сторону преобладания красного. — В таком большом городе одна девка бьется, тут у нее ни няньки нет, ни бабки.
— А ты, ба? — напомнил Генка.
— А что я? — Старушка показательно вздохнула. — Я, конечно, завсегда рада с мальцом посидеть, мне же страсть как хочется правнуков потетешкать…
— Спокойно, Гена! — шепнула я парню, физиономия которого приобрела пугающее сходство с надувным шаром самого что ни на есть первомайского цвета.
— Но Маша ко мне редко обращается, старается сама все успевать. Хорошая она мать! Кому-то будет доброй женой…
— Ба, я пойду, пожалуй! — не выдержал нечеловеческого прессинга Мишка Сапиенс. — Че-то мне ухи уже не хочется, я лучше прогуляюсь.
— И правильно! — крикнула ему в спину неунывающая старушка. — Торопись, гуляй, пока молодой, и погода хорошая! Чай, бабье лето стоит!
Матримониально озабоченная бабуля определенно воспринимала бабье лето как пик брачного сезона для тех, кто может стать кому-то доброй женой. Я загляделась на отступающего Генку: он заметно ускорился и вывалился за дверь прямо в домашнем трико и тапках на босу ногу — типичный человекообразный медведь-шатун.
Ирка сочувственно хмыкнула и постучала о край кастрюли ложкой, которой она собирала пену с бульона. Этот звук вернул меня к суровой реальности. Я обернулась к бабуле:
— Значит, говорите, вам случалось нянчить Машиного ребенка?
Я не думала, что этот простой вопрос вызовет какие-то трудности, но с уходом Генки в поведении Ксении Петровны произошла разительная перемена. Бабушка враз сделалась несравненно менее оживленной, и дружелюбия у нее заметно поубавилось. Очевидно, безотносительно холостого внука добрые девки бальзаковского возраста были ей неинтересны.
— А вам это зачем? Вы, вообще, кто такие? — подозрительно спросила старушка.
— Мы — благотворительный фонд «Мать и дитя», — сказала Ирка, не потрудившись уточнить, кто из нас мать, а кто дитя.
С учетом того что у подружки потомков пока нет, а у меня один такой гаврик уже имеется, почетная роль матери, очевидно, отводилась мне. Я покосилась на самозваное «дитя» — Ирка ответила мне радостной девчачьей улыбкой — и развила тему:
