Здесь вся замарана, оскорблена природа… Но только здесь она совсем моя, моя… И ей смеясь в лицо, глядит многооконный Вдруг в поле выросший нелепый великан; А дальше облако – гремит неугомонный Наш город, лабиринт, наш улей, наш вулкан… Иду, иду вперед, тихонько улыбаясь Своим же собственным, чеканенным словам, Холодным и прямым, и медленно ласкаюсь К нечетким контурам, к белесым небесам. Но вот и рощица. Она вдали казалась Сперва пятном, затем — манящей и густой, А чуть войдешь в нее и видишь – разбросалась Вся роща соснами, гак редко, по одной… Стволы изрезаны – инициалы, даты; Бумажки от конфет, измятая трава, И всюду люди, смех; рабочие, солдаты; И тяжкой грубостью облеплены слова. Сюда по праздникам мещане приезжают С едой, завернутой в газетные листы; Приказчики девиц жеманных занимают И шутят неумно. Зевая, крестят рты… Я этих не люблю. Но встреча с бандой черни Мне не мерзка в тиши готических лесов. Лишь целомудренный и чуткий свет вечерний Крадущейся змеей застынет меж стволов, Падет печаль на лес и, кажется, из чащи, Как Беклин подсказал, вдруг выйдет Тишина Прозрачной нимфою, восторженной, молчащей, Иль выглянет коза, пуглива и нежна, – Как я тогда люблю покинуть этот древний И ясный мир мечты и видеть – сев под ель, С мешками, с пилами, в онучах (из деревни…), Безмолвно делит хлеб рабочая артель. Я быстро уловлю по паре восклицаний, Откуда, кто они, тяжелые рабы; Но что мне им сказать? Мы дети разных граней, Я молча ухожу от их чужой толпы. Иль с осторожностью, всему и всем не веря, Какой-то в картузе мелькнет и, видя трость, Скорей скользнет в кусты походкой полузверя, И помнишь только взор, и худобу, и злость. Я знаю и его. Страданье под цинизмом, Заплеванная мысль, подвальные года… Он выброшен, как сор, огромным механизмом Тупого, страшного и стадного труда. Кольнут ланцетом боль и холод всепрезренья, Ложится медленно скучающий покой… Другое существо! Какое утомленье Дает всегда другой… Какой урод – другой! А иногда смешит мой вечно грустный разум Свиданье, парочка, в кустарнике, в тени… И так же, как всегда, по жесту, слову, разом Поймешь всю сущность их, как мыслят, кто они… Поймешь их запертый, опасливый и нищий, Ужасный мозг кротов… и пошлость нежных поз… Как жалко, как смешно! Как хочется быть чище Хоть на минуту им! Дадим им пару роз… Опушка редкая и дальше вновь дорога, Где слышно день и ночь, как телеграф гудит, И широко кругом… кругом вдруг стало много, Просторно, далеко… такой прелестный вид! На голом склоне дом, который я ласкаю; Крыльцо с колоннами, огромнейшая дверь… Его поставил здесь какой-то граф… не знаю… При Павле, кажется… Палаццо ветх теперь. Всего один этаж. Построен в строгом стиле Эпохи Ренессанс. Есть милый мезонин. Когда-то здесь был парк; потом его срубили, Остались только пни и несколько осин. Дом на три четверти небрежно заколочен, Спит холод нежилой меж четырех колонн… Когда я здесь брожу, мне кажется, что очень Всё презирает дом… и очень утомлен. Пусть он развалина, пусть чернь его сломает, Немой аристократ, он щурится на свет Насмешливо, умно и что-то вспоминает – Быть может, Ланнера, роброны, менуэт… Как равнодушен он, как понимает бренность И пустоту людей; их вкусов, мнений, слов! И на его лице застыла неизменность, Та каменная тишь, что есть у стариков. И я историю его восстановляю – Все полтораста лет проходят предо мной; Его строитель, граф, как я предполагаю, Был немец или швед, бездарный и сухой. Я думаю – дома нам выявляют личность: Дом низок и широк – нет строгих взмахов в высь, Как в стройной готике. Как будто в педантичность Прямые линии квиритов облеклись. Здесь Ренессанс стоит не тот логично-ясный,
