Струи дождя засветились серебром, в облаках вдруг вспыхнула прореха, тучи, истончаясь, дернулись вверх, молнию отдалило и унесло назад, дождь оборвался, темнота пропала, словно сдернули завесу, солнечный свет, вспыхнув, выплеснулся на землю, в вязком теплом мареве, нагревая капли, сползавшие но стеклу, пробивая мокрый воздух, поезд несся по равнине.
Обессиленный, растерзанный, в упавшей жалеющей надорванности привалясь к стеклу, уже все поняв, ощущая, как чувства в нем летят все быстрее и быстрее, летяще-невидяще он смотрел в летевшие мимо него дома, столбы, разъезды, перелески.
«Это может быть, — думая он. — Это возможно, такое может быть, разделенные, мы можем не встретиться вновь. Это как у людей, народы расходятся, как и люди, и это просто, совсем просто, щемяще и просто, и теперь уже понятно, как это будет, лучше б мне не вспоминать, но я же помню, я все помню, и, видно, теперь все произойдет точно так же, и я знаю как. Это тянет из меня жилы, но что делать, если я все равно помню, я знаю, как это неотвратимо, хоть кажется несерьезным поначалу, этого сначала не понимаешь, но потом это начинает щемить все больнее, и больнее, и безнадежней, пока наконец не начинает рвать на части, но почему сначала это так легко, почему этого совсем не понимаешь сначала.
Что-то произошло, и нужно временно расстаться, и вот вы сидите в ресторане, и она улыбается, и вроде все как всегда, как до этого, как было три месяца назад, пять месяцев, год, и вот ее рука, и локоны стекают с плеча, и она смеется, и вы говорите о чем-то, да, надо расстаться, это обстоятельства, ну пойми меня, я все равно не смогу иначе, я должна это сделать, я так решила, и ты киваешь, и вы чокаетесь, и ее глаза блестят, блестят, как всегда, и ты думаешь, ну ладно, это просто еще один поворот, подумаешь, год, это, в конце концов, не так надолго, если подумать, то это даже лучше, я отвлекусь, я возьмусь, я разберусь с делами, потом все будет снова, и она блестит глазами, глядя на тебя, и, кажется, ничего не прерывается, все так же, так же, как было, и вы веселые, как будто возбужденные, встаете из-за столика и выходите па улицу, и в ее руке цветы, что ты подарил, она берет тебя под руку, как родная, берет тебя, как свою собственность, так мило, так привычно, и вы идете обнявшись, ловите такси, она оживлена, прижавшись сидит около тебя на заднем сиденье, и ты провожаешь ее до подъезда, и целуешь, и вроде бы в хорошем настроении возвращаешься домой, только вот внутри что-то как будто что-то не так, но ведь и в самом деле нет другого выхода, с этим не поспоришь, она же говорила, созвонимся, да, созвонимся, обязательно, на следующей неделе, поцелуй, пока, так было сказано, только что это было. И ты живешь следующий день и еще день, и вроде все по-прежнему, как будто ничего не прерывалось, и ты в самом деле звонишь, и она берет трубку, она рада, вы разговариваете, как обычно, и вроде бы ни о чем, но только разница в том, что новой встречи не будет, и тут ты ощущаешь, что что-то изменилось, чего-то не хватает, как будто подсунули фальшивый билет, что-то, как всегда, должно было случиться, но его нет, нет этого, ты ее не увидишь, или увидишь, но вы уже никуда не пойдете вместе, она решила, она не может, и проходит еще несколько дней, и ты звонишь снова, и она снова как будто рада, но уже что-то другое, она улыбается тебе, и ты чувствуешь, что она улыбается и говорит рассеянно, что-то уже не так, что-то появилось в ее жизни, уже без тебя, и это тебя не касается, и она не будет говорить с тобою об этом, и ты это слышишь, хоть это не было произнесено, но ты это слышишь, и тебе — ты это ощущаешь — вдруг не о чем говорить, как будто пропало что-то, пропала общая пружинка, толкавшая вперед, раньше толкавшая вперед, ты чувствуешь, что если ты не придумаешь чего-то, то разговор кончится, повиснет, кончится, и ты лихорадочно придумываешь что-то, чтобы его продолжить, чтобы было о чем говорить, и ты находишь, и она подхватывает, и вы болтаете еще долго, и, вроде бы успокоенный, ты бросаешь трубку, но следующий раз, перед тем как звонить, ты не схватываешь ее с прежней легкостью, как было раньше, когда ты не думал о том, что скажешь, ты думаешь о том, что ей скажешь, и о том, что надо сказать, чтобы разговор шел, чтобы он не оборвался, ты готовишь его, ты выстраиваешь, сначала сказать об этом, потом об этом, и так и случается, и она оживлена, она подхватывает и смеется вроде бы там, где ты хотел ее рассмешить, и все тянется долго, вроде бы все в порядке, и пауза все-таки вдруг возникает, ты ее не предусмотрел, и она говорит: ну что, давай прощаться? И ты говоришь, давай, потому что вроде бы больше и нечего сказать, и говоришь что-то еще, чтобы чуть-чуть затянуть, на минуту продлить это, чтобы не так сразу это случилось, но это случается, и все же вы прощаетесь, и ты ходишь по комнате, надо бы что-то исправить и позвонить ей сейчас же еще раз, опять, снова, но что ты ей скажешь, ведь вроде бы только что все сказали, и ты удерживаешь себя, но что-то не завершено, не замкнуто, чего-то нет, что было раньше так незаметно и не ощущалось, но было, было раньше, и когда ты звонишь в следующий раз, — звонишь всегда ты, не она, — то уже как с кем-то другим, кто не здесь, кто уходит, кто в любую минуту может уйти, ты говоришь с ней, ты выбираешь слова, ты говоришь осторожно, нет, она рада, и она отвечает, но говорить трудно, говорить почти что уже не о чем, ты узнаешь новости, зачем тебе ее новости, если в них нет ничего для тебя, они отдельные, они только ее, и она рассказывает тебе их, а потом, когда ты звонишь потом, еще, то ее просто нет, абонент вне зоны действия сети или временно недоступен, ты набираешь еще, надеешься на чудо, и иногда, потом, на следующий день, оно действительно происходит, и она берет трубку, и ты рад, уже до слез в глазах рад, а она рада, просто рада, она радуется звонку, как порадовалась бы чему-то еще, совсем другому, ты теперь в одном ряду со всем остальным, со всем остальным, что может ее обрадовать, развлечь ее, доставить ей радость в этой жизни, не одно, так другое, почему нет, все хорошо, жизнь идет, ну ладно, созвонимся, пока, и ты думаешь о том, о чем вы говорили, ну ладно, несколько месяцев, год, но прошло совсем немного, какой месяц, какой год, но все уже по-другому, и ты понимаешь наконец, перед какой пропастью встал, все, что казалось скоротечным, выстраивается дальше и дальше вдаль, оказывается бесконечно длинным, наполненным событиями, которыми ты не управляешь, наполненным людьми, о которых ты не имеешь понятия, и ты видишь, что это между вами, и это ее уносит, и этот короткий год может не кончиться никогда, и, отпустив ее, согласившись, разделившись с ней, не угнавшись, не справившись с этим ворохом людей и событий, ты можешь потерять ее. И ты ее теряешь.
Мы расстались навсегда, — думал он. — Мы, народы, не люди, а народы, мы расстались навсегда, мы больше не будем вместе. Это произошло, не стоит тешить себя иллюзиями, это случилось. Мы можем ходить друг к другу в гости, встречаться, ведь и ты когда-нибудь встретишься с ней, и вы даже что-то друг другу скажете, если сможете, и, наверно, к тому времени боль притупится и будут другие интересы и другая жизнь, и вроде бы жизнь налаживается, и ты посмотришь на нее, и она посмотрит на тебя, и что-то на секунду вспыхнет, и кольнет, и вспомнится, но уже время, и надо куда-то идти, и другие заботы, другие люди и другая жизнь, и нет пути назад. Так будет».
Согнувшись, наклонившись к окну снова, опустошенно, как-то заново он смотрел на плывущую за окном равнину. Поезд сбавил ход, мерно стучали колеса. Грубое, неожиданное, оскорбительное, как удар в лицо, ощущение разорванности и нелюбви было в душе, в груди, в облаках, в природе. Разорванность и нелюбовь, летя рука об руку, проникая повсюду, пронизывали груди, сердца, города, границы. Разорванность была в прошлом, в будущем, она была здесь, летя вместе с поездом, она не давала покоя, заглядывала и стучала в окна. Рывком он поднял голову, все то же, что в собственном сердце, он видел вокруг. Солнце завесилось облаками, и все те же, только чуть потускневшие поля бежали мимо, но что-то было не так. Вроде бы ничего не изменилось, и все так же тянулись перелески, и вроде бы тот же ветер, и то же небо, и та же трава, но граница была проехана, и, значит, одинаковость была лишь видимостью, и трава уже была не украинской, а русской травой, так же как деревья были не украинскими, а русскими деревьями, и зайцы, прыгавшие в лесах, были не украинскими, а русскими зайцами, и от всего этого бреда хотелось согнуться пополам, плакать и выть, без цели и исхода, разрушая и забывая все, что было важно, близко и светло, и делало жизнь такой, какой она была, и поднимало, и лечило, и было таким, без чего жизнь вообще была немыслимой, и, казалось, будет всегда, и действительно было, даже после того, как в реальности исчезло, и теперь гибло навсегда, даже в мечтах, даже в иллюзиях, даже в воспоминаниях, не оставляя ничего, кроме бессмысленности и тьмы, оставляя лишь тьму.
Согнуто, он стоял у окна, сливающийся в один черно-серый поток прирельсовый гравий несся внизу. Боковым зрением отметив какое-то движение, он поднял голову, движение было живым. В первый момент не поняв, что видит, вздрогнув, словно испугавшись видения, невольно он пододвинулся к стеклу. Непонятно откуда взявшийся косматый черный пес бежал вместе с поездом. Легким мощным ходом, легко обгоняя волочившийся поезд, глядя вперед, словно не замечая и презирая его, он несся по жухлой траве. Придорожная полоса нырнула в балку, с разлету он исчез в ней, придвинувшиеся прямые стебли рябили мимо окон, поезд замедлился, изгибаясь по дуге, стали видны задние вагоны, кусты оборвались, открывая равнину, на вздыбленном пригорке все тот же черный пес, поджидая вагон, подняв оскаленную грубую
