морду, горя красными глазами, сидел, вполоборота повернувшись к нему. Снова словно не замечая поезда, лишь слегка поведя в его сторону кровавым красным глазом, стремительно приближаясь, но не дождавшись, пока окно поравняется с ним, сорвавшись, как с тетивы стрела, он прыгнул назад и вбок, промелькнув мимо, отнесенный в сторону, уйдя своим путем. Завороженный, ничего не понимая, но что-то ощущая, словно откуда-то получив страшный привет, он смотрел ему вслед. Внезапно ощутив толкнувший, распрямляющий всплеск изнутри, тяжко-стремительно приподнявшись, он смотрел в пустое белое небо.
«Нельзя! Даже если это разрушит все, доберется и разгрызет сердцевину, вырвет все то, на чем ты стоишь, даже если раздерет основу и начнет рвать на части — нельзя. Так может случиться, и это наверняка случится, это правда, это именно так. Счастье недостижимо, конфликты неразрешимы, надежды обречены, усилия тщетны. Смерть и тьма ждут нас всех, они подбираются, они почти уже здесь. С ними невозможно договориться, и их нельзя победить. Но капитуляции не будет. Ее не будет не из-за убеждений и принципов, все тлен, все барахло. Ее не будет просто потому, что мчится ветер, что летят грозы, потому что в этот час за стеной стволов, в черной грозящей тени волки рвутся через чащу, потому что двигаются тучи и летят штормовые птицы, потому что ты жив и ты здесь. Я часть всего этого, камень на земле лежит столетиями, выдерживая холод, дожди и грозы, я не хуже камня, меня нельзя размолоть. Я проживу немного, как и мы все, но я выдержу, я буду как камень, в момент смерти я буду улыбаться. Я не сдам и не отступлю, я помню то, что прочитал еще в детстве — нет более бессмысленного занятия, чем устраивать собственное счастье. И это путешествие не последнее. Никто не знает, что будет завтра, но я проделаю их все, я проделаю их столько, сколько нужно, так же, как сейчас проделаю это, я помню давние путешествия, ненужные, легкие, пустые, я помню Испанию и дворцы королей, я помню надпись на стене, я знаю, что должен жить по этому закону.
— Кролики Кису сосут.
— Все живы?
— Да. Она на бок легла, им живот подставила, они присосались, а Кузька вокруг ходит и нюхает.
— Она про него забыла.
— У нее теперь крольчата есть.
— А законного мужа, значит, побоку?
— По-моему, если захочет, он ее все равно трахнет.
Она быстро посмотрела на него.
— Я проснулась, тебя нет.
Успокаивающе он помотал головой.
— Я полчаса назад встал всего.
— Ты там с этим пограничником договорился?
— Да, денег ему дал, все в порядке.
— Я смотрю, ты пришел никакой, прям рухнул, я тебе чего-то говорю, смотрю, ты уже готов.
Кивнув, он быстро улыбнулся.
— Это от истощения, финансового. Денег жалко было.
— Много дать пришлось?
— Да ничего, ерунда.
— Ты пока спал, я сама ночью просыпалась. В коридоре стояла, эту штуку сторожила. Потом чувствую, глаза слипаются, спать пошла.
— А если бы кто попытался?
— Пусть только, я б ему козью морду сделала. Ты ж меня завербовал, я ж теперь за Россию.
Поразившись тому, что она практически серьезно сказала это, он кивнул ей.
— Спасибо.
— Пойдем? Только у нас поесть нечего.
Стыдливо-озорно она взглянула на него.
— Я под утро встала, на меня что-то жор нашел, я все, что было в сумке, доела. Но тут вагон- ресторан в соседнем вагоне. Сходи сейчас, покушай.
— Да ладно. Через три часа в Москве будем.
— Чего, мы в Москве с этой штукой в ресторан попремся? Сходи сейчас, мы ж последний раз позавчера ели, еще на поляне. Тебе ж еще эту штуку тащить. Ты ж мужчина, ты есть должен.
Откидываясь к стенке, он прикрыл глаза.
— Ладно. Сейчас схожу.
— Поезд пустой, там наверняка народу никого не будет.
С быстрой улыбкой она опустила глаза.
— А то мне стыдно.
Опустошенно слушая ее, в быстром оцепенении он бросил взгляд в дальний конец коридора.
— Да. Иду. Только за купе проводницы присматривай.
— Ладно.
Пройдя шатающимся пустым коридором, он вышел в тамбур; подергав, не сразу открыв приржавевшую вагонную дверь, он так же с усилием задвинул ее за собой; тут же сквозь стекло и открытую дверь тамбура увидев, что ресторана в соседнем вагоне не было, он миновал его; отрешенно пройдя по громыхающим межвагонным стыкам, он вышел в следующий вагон, где стояли столики; отыскав свободный, разминувшись в узком проходе с официанткой, несущей подносы, он подошел и присел за него. Столбы и деревья все так же рябили мимо окон. Присевший напротив мужчина в модном сером костюме листал газету. Потянув штору, чтобы шире приоткрыть окно, он задел высоко торчавшую рукоятку подставки для солонок; опрокинувшаяся цилиндрическая солонка покатилась в сторону человека напротив; машинально дернувшись, он перехватил ее.
— Извините.
— Все в порядке.
Отложив газету, оглянувшись в поисках официантки, человек бесстрастно скользнул мимо него взглядом.
— Далеко до Москвы?
— Три часа.
— А не меньше?
— Может, ненамного.
Мимо окон пронеслось длинное белое здание одноэтажной станции. Перелистав газету, мельком взглянув в окно, снова перелистнув, слегка приопустив ее, человек, словно размышляя, на секунду задержал на нем взгляд.
— Возвращаетесь из Киева?
— Да, из командировки.
— Сам там часто бываю. Изменения заметны?
— По сравнению с чем?
— Да хотя бы с советскими временами.
Невольно задумавшись, он секунду смотрел мимо собеседника.
— Да не особенно.
— Правильно, их нет. Раздать заводы директорам, а секретарей парткомов усадить в парламенте еще не значит создать европейское общество. В России, при всей схожести, все сдвинулось куда глубже.