– Вы, можно сказать, и не пересекались, – обвиняю я.
– Так какого хрена ты, Атлауа, меня разводишь? – спрашиваю я.
– Как-кап, – говорит Атлауа.
– Пернатый Змей просил передать тебе, – говорит Атлауа.
– …что, – передает Атлауа.
– …каждый год он ждал красивого юношу, который жил как царь весь этот год, – говорит Атлауа.
– …и, как-кап, – продолжает Атлауа, – юноша в срок, положенный ему, охотно шел на жертвенный камень, – сообщает Атлауа.
– Охотно, – подчеркивает Атлауа.
– И Пернатый Змей говорит, – продолжает Атлауа, – что…
– …как-кап, – заканчивает Атлауа, – тебе уже пора.
– Прекрасный юноша? – хохочу я.
– Жил как царь? – смеюсь я.
– Этот твой Пернатый Змей явно ошибся, – сожалею я.
– Пернатый Змей не ошибается, – говорит Атлауа.
– Не говори так, – просит он.
– А лучше приходи на жертвенный камень, – подмигивает он.
– Ага, щас, – говорю я.
– Разбежался и разлегся, – говорю я.
– Извини, но ты всего лишь сон, – успокаиваю себя я.
– А разве ты – нет? – спрашивает Атлауа.
– Иди ты, – устаю от него я.
– Сейчас, – говорит Атлауа.
– Это тебе, – тянет ко мне руку Атлауа.
– Спасибо, – хочу я отделаться от него побыстрее.
– Что там? – пытаюсь я взглянуть вниз, но шея отяжелела и не слушается.
– Увидишь, – улыбается Атлауа.
– До встречи, – машет Атлауа.
– Ты отдохнешь за годы вперед, – кричит мне издалека Атлауа.
– Ты проснешься новорожденным, – обещает он, исчезая.
– Как-кап, – прощается он.
Так и случается. Атлауа зануда – кап-кап, – но не обманщик. Я чувствую себя великолепно. Я просыпаюсь совершенно отдохнувшим и готовым ко всему.
Даже к тому, что в руке у меня – любимая брошь Светы.
– Станьте вместе, – командует он.
– Возьмитесь за руки, – говорит он.
– Повторяйте за мной, – говорит он.
Мы, покорные, как овечки, движемся медленно – медленнее даже, чем наши тени на стене этой старой румынской церкви. Теней много из-за свечей. Электрического освещения тут нет. Крестят редко, венчают еще реже, только отпевают, объяснил нам священник. Но, если гости желают, он готов пойти навстречу их богоугодному желанию. Мы покивали, и вот стоим в румынской церкви, готовясь к венчанию. Вернее, оно уже идет, а я все никак не привыкну. То-то легавый удивится! Огромная тень моей руки накрывает фигуру Жени на стене. Женя – в белом платье, которое мы нашли у румынской крестьянки, выходившей в нем замуж двадцать лет назад. Удивительно красивое платье должно принести нам удачу. По крайней мере, так обещала женщина, продавшая его. Лицо Жени скрыто вуалью, и я снова думаю, что влюбился. Я повторяю то, что говорит священник, и вдобавок молюсь про себя.
– Господи Боже наш, – говорит священник.
– Господи Боже наш, – говорит Женя.
– Господи Боже, боги всего мира и вселенной, все сверхъестественное, что только есть в этом мире, силы природы и разума, – думаю я.
– Во спасительном твоем смотрении, – говорит священник.
– Во спасительном твоем смотрении, – кротко повторяет моя овечка.
– Не ради меня, но ради этой кроткой, красивой и жизнерадостной женщины, созданной любить и отдавать все, что у нее есть, – думаю я.
– Сподобивый в Кане Галилей стей честной показати брак, – молит священник.
– Сподобивый в Кане Галилей стей честной показати брак, – с трудом повторяет Женя не очень понятные для нее слова.
– Ты, социалист, благословивший бракосочетание в Кане, – думаю я, – пришедший туда, чтобы есть и пить и утолить жажду общения, ты, милостивый, один ты или нет, но я прошу тебя, не ради меня, а ради нее, пожалей нас.
– Твоим пришествием, Сам ныне рабы Твоя, – нараспев читает священник.
– Твоим пришествием, Сам ныне рабы Твоя, – машинально повторяет Женя.
– Мы, два светлячка в твоем не самом любимом и наверняка не очень ухоженном парке, – думаю я.
– Говорите имена, – сурово требует батюшка.
– Евгения, – тихо говорит Женя.
– Владимир, – произношу я впервые за много лет свое имя.
– Евгения и Владимир, – повторяет уже священник.
– Яже благоволил еси сочетатися друг другу, – продолжает священник.
– Яже благоволил еси сочетатися друг другу, – говорит Женя.
– В конце концов, ты сам хотел, чтобы мы размножались и пели гимны в твою славу, и этим ты ничем не отличался от божеств ацтеков, да и любых других, – думаю я.
– Да и вообще люди для вас, богов, как тля для муравьев, – думаю я.
– Размножайтесь, чтобы курить фимиам, – горько думаю я.
– Прости меня, – пугаюсь я.
– Если и рассердишься, то лишь на меня, ладно? – спрашиваю я.
– В мире и единомыслии сохрани, честный их брак покажи, – поет священник.
– В мире и единомыслии сохрани, честный их брак покажи, – с удовольствием повторяет Женя, и я еще раз замечаю, как она красива.
– Честный брак, – думаю я, – это уже немного не для нас с тобой, милая, хотя мне плевать на то, что мы нагрешили на тысячи полторы лет ада, а может, нас с тобой простят за эту формальность?
– Нескверное их ложе соблюди, непорочное их сожительство пребывати благослови, – строго косит на нас священник, и я знаю, что он думает о том, что перед венчанием мы прожили пять дней в гостинице, само собой, не в разных же номерах.
– Нескверное их ложе соблюди, непорочное их сожительство пребывати благослови, – с милой улыбкой повторяет Женя, и я вижу, что моя без минуты жена унаследовала от Иисуса все самое лучшее и самое женское и что она и вправду умеет одним касанием превращать воду в вино, а грех – в святость.
– Нескверное их ложе соблюди, непорочное их сожительство пребывати благослови, – повторяю я, чувствуя необычную жажду ее тела.
– И сподобия к старости маститей достигнути, чистым сердцем делающе заповеди Твоя, – назидательным тоном говорит священник.
– И сподобия к старости маститей достигнути, чистым сердцем делающе заповеди Твоя, – словно обещание, произносит Женя, и лицо священника смягчается.
– Если я сумею выпутаться из всей этой истории, – даю я обет, – то буду блюсти все твои заповеди и, кажется, уже никогда не изменю этой женщине.
– Так сойдет? – спрашиваю я икону.
– Ты бо еси Бог наш, Бог еже миловати и спасати, и Тебе славу воссылаем, – завершает молитву священник.
– Ты бо еси Бог наш, Бог еже миловати и спасати, и Тебе славу воссылаем, – говорит Женя, приготовившись откидывать вуаль.
