— Добро пожаловать на родину, работяги! — сказал им молдавский таможенник. — И не говорите, что вы не привезли из Италии денег!
Самоучитель Серафим получил только благодаря любви к нему библиотекаря Стеллы.
Библиотекарь района, Стелла Запорожану, была влюблена в Серафима Ботезату с того самого дня, как строгая сельская учительница усадила их за одну парту в первом классе. Глядя на задумчивого мальчика с пышными, — станет ли пышной моя грудь через десять лет, переживала девочка, — ресницами и болезненно задумчивым, всегда скользящим взглядом, Стелла не могла поймать его почти полгода и ночами не спала, изнывая и думая:
— Куда же он смотрит, этот Серафим?
И когда, наконец, поймала взгляд соседа по парте, то пропала, потому что поняла: он смотрит в самое красивое, что только может быть на свете. В глаза свои. С тех пор Стелла потеряла покой, и двадцать лет ее жизни стали адом. Особенно с тех пор, как Серафим, которому исполнилось четырнадцать лет, заболел Италией. И перестал глядеть на окружающий мир. С тех пор Стелла все чахла да чахла, в отличие от тела своего, что расцветало.
— Уже и воск на фотографию лила, — жаловалась она матери, повзрослев, — и булавку в подол втыкала, да юбкой этой ноги его обмахивала, уж и волосы ему тайком срезала, чтобы в колодце за полночь утопить, да из воды той любви натопить, уж чего я не делала!
Мать, покачав головой, посоветовала дочери от этого мужчины отойти душой. Не твой он, говорила она, и была права, потому что Серафиму было не до Стеллы. И не до жены, которую ему родители подыскали, но с которой он послушно начал жить. Даже на свадьбе своей Серафим сидел с пустыми глазами и все пытался понять, в гондолу с какой ноги заходят в Венеции, с левой или все-таки правой?
А Стелла после той свадьбы твердо решила никогда и ни за кого замуж не идти, остригла волосы и заточила себя в монастырь районной библиотеки, посещали которую куда реже монастыря. Там годами сидела она над пыльными книгами, сторонясь чужой премудрости и выплакивая душу свою летучим мышам, что обосновались над колоннами библиотеки. Здание было старым, и жили в нем когда-то местные дворяне.
— По вечерам, — глядел на молодую еще библиотекаршу председатель колхоза, — не страшно ли тебе здесь?
И, не дождавшись ответа, положил Стеллу на стол и быстро раздел. После чего разделся сам и елозил по ее тяжелым, — все-таки стали они пышнее ресниц Серафима, — грудям. И потным ногам, и по мягкому животу, и замасленным подмышкам, и скользкому нутру, и жаркому подкожному жирку, и прохладной от пота коже. Потом встал, молча вытерся и ушел. С тех пор председатель приходил к Стелле в библиотеку каждый вечер, и постепенно она даже научилась представлять, что на ней елозит Серафим, а не чужой человек. Правда, лица своего возлюбленного она представить не могла. Ведь не видела она его десять лет, с тех пор, как уехала из села в район, в библиотеку. Поэтому, когда к ней пришел посетитель, что было редкостью, Стелла в лицо его не узнала. Поняла кто это, лишь когда мужчина дрогнул ресницами и сказал:
— У вас есть самоучитель итальянского языка?
Сколько Стела не пыталась дать понять Серафиму, что без ума от него, тот так и остался глух, да ушел, листая книгу, что получил в библиотеке. Обложки на ней не было, но все остальные листы присутствовали. Стелла вышла на порог библиотеки, — а Серафим уходил, — и думала, как загадочно устроено сердце мужчины, который гонится от мечты к мечте. А к вечеру собрала вещи и уехала из районного центра, закрыв библиотеку и оставив председателя навсегда в тоске плоти. Постучавшись в дверь материнского дома в Ларге, Стелла стала жить на родине и ожидать возвращения Серафима из очередного путешествия в Италию. Что он вернется, она не сомневалась. Серафим в Италии и часа не продержится, знала Стелла, потому что его там никто не поймет, и он никого не уразумеет.
Ведь Стелла подсунула ему самоучитель норвежского языка
—
—
Денег у Василия и Серафима, конечно, не оказалось. Как и ценностей, за исключением золотого крестика, которым Серафим успокаивал свою неверующую душу. Таможенник, конечно, крестик с бедняги сорвал, — сказал, что на сохранение, — и запер друзей в небольшой тюрьме при пограничном пункте.
— Это, — объяснил таможенник Михай Диордице, — моя личная, частная, так сказать, тюрьма, друзья мои. Открыта не из-за стяжательства, как утверждают недоброжелатели, а исключительно в духе частной инициативы в русле всеобщего стремления в Европейский союз… Вот. Так о чем я вообще?
— О том, что тюрьма ваша личная, — осторожно напоминал Василий, — частная, так сказать.
— Вот! — вспоминал Михай. — И правда! Поэтому вы можете гордиться тем, что являетесь первыми
