решила устремиться вверх – там, на небесах, огня не бывает. Ну, а за Венерой подались и все остальные звезды. Ведь она, Венера, была самой умной, красивой и старшей из них. Но Венера не обиделась на Кетцалькоатля и поэтому самой первой из звезд выходит вечером из дома, чтобы поглядеть – как он там. А когда Кетцалькоатль испустил дух, Венера его, дух, подобрала и поселила в большом звездном доме, который мы называем небом.
До Рождества Христова было еще сто двадцать четыре тысячи лет. По океаническому побережью ходили в поисках пищи племена кроманьонцев. Одним из них были мы. Конечно, поисками моллюсков занимались обычно женщины, но в ту зиму все было совсем не так. Звери почему-то ушли за горный хребет наверх, и мы остались без пищи. Это было грустно, но всего грустней было то, что наши ноги мерзли, и океан, судя по его поведению, был нам не рад.
Кетцалькоатль, Кетцалькоатль, где ты, о Кетцалькоатль?
Правда, – рассказывал старик, когда мы ели варево из моллюсков, укрываясь от ветра за песчаным холмом, – Кетцалькоатль продержался на небесах совсем немного. Он снова пролил горшок с кипящим супом на ноги Венере, отчего они совсем покраснели (потому она и светит ярче всех звезд). Венера рассердилась и выгнала Кетцалькоатля с неба. Кетцалькоатль, спустившись на землю, уже научил нас, людей, готовить пищу, разводить огонь и делать стрелы. Это рассердило звезды, и они решили приковать Кетцалькоатля к высокой горе. Что они и сделали. Кетцалькоатль, Кетцалькоатль, где ты, о Кетцалькоатль?
Там, на горе, прикован к самой верхушке.
Сказка была красивой. Хоть все ей верили, я знал, что Кетцалькоатль никогда не спустится к нам с вершины, и никогда руки его не освободятся от пут. Этого не могло произойти, потому что Кетцалькоатля не было. Никогда. Я решил так, доел суп и собирался было лечь спасть, прижавшись к самой толстой женщине племени, как увидел ее. Чайку. Она плыла мимо в странном сооружении, похожем на огромный шалаш. Я спустился к воде, издавая гортанные крики, подстрелил птицу, и осторожно, концом копья, вытащил и чайку и то, на чем она плыла.
Аристотель бы ни за что не одобрил мои действия.
К чему рассматривать гнездо чайки, если можно рассуждениями постичь его устройство, не прилагая к этому никаких усилий? Так он сказал мне, но это случилось значительно позже. В то время я – член племени кроманьонцев – был просто не в состоянии слишком много рассуждать. К тому же непременно ошибся бы в расчетах. И тогда плакала бы первая лодка мира. Плакали бы первые корабли. И Афины никогда бы не стали морской державой и не развивались бы. И не было бы у них ни философов, ни риторов.
Я дал возможность Аристотелю неверными рассуждениями приходить к правильным выводам значительно позднее. Аристотель, правда, не был мне благодарен.
Устройство оказалось гнездом. Никакого интереса это у моих соплеменников не вызвало: они уже набили животы, и им было тепло. Я же, внимательно изучив все, что было в гнезде, решил соорудить нечто подобное. На это ушло три дня. По вечерам мне давали пищи в два раза меньше, чем остальным, потому что я не участвовал в сборе моллюсков. Кажется, единственным, кто отнесся к моим действиям с пониманием, был старейшина племени. Он подошел ко мне, когда я, сидя на корточках, полосками коры связывал охапки самого легкого хвороста. Старик кашлянул, но я не обернулся. Тогда он обошел меня, стал впереди и спросил, глядя мне в глаза.
– Кетцалькоатль?
Ответа он не дождался. Мне было не до того. Спустя сутки первая лодка мира, хотя точнее было бы называть ее плотом, была готова. Мной двигало любопытство, желание извлечь из новшества практическую выгоду и, как это ни странно, тщеславие. Позже Гомер говорил мне, что тщеславие-то как раз и сделало нас людьми. А конкретно меня – героем и богом. Не знаю. Я практик и ни черта не понимаю в теории, о которой так любят рассуждать слепец, Аристотель, Прометей и Фриних. Но если бы не было меня, не было бы и всех их. Я для них предтеча и праматерь. Первооснова, как сказал бы Платон, но его эти четверо в свою компанию не пускали.
Изготовив лодку, я попробовал на ней плавать. Это, вынужден признать, уже было теорией. Пришлось подумать, для чего я все это соорудил. Риск был огромный. Плавать никто из нас, как и вообще из людей той поры, не умел. В воду мы заходили по колено, не глубже. Да, труднее всего было научиться плавать.
Вам покажется невероятным, но я, лодочник и спасатель с более чем 10-тысячелетним стажем работы, плавать научился только к концу ХХ века! А в детстве, очутившись в Молдавии, тонул восемь раз! Причем свой первый неудачный опыт самостоятельного плавания помню до сих пор. Мы (я и родители) отдыхали на бассейне. Мама с папой отошли куда-то, я же подошел к бортику и внимательно посмотрел в воду. Так мы и познакомились: я и вода. С тех пор я не очень уверенно себя чувствую, находясь вдалеке от воды. В бассейне она была прозрачная, отливающая голубым, и терпко пахла хлоркой. Чудный запах! Я лег на бортик и наклонил голову вниз. Запах ударил еще сильнее, я потерял равновесие и соскользнул в воду. Так, по крайней мере, говорили об этом родители. У меня нет причин доверять им. Сам-то я прекрасно помню, что прыгнул в воду намеренно. Понял, что если сейчас мы не войдем друг в друга, не случится чего-то важного.
Важное случилось. Я прыгнул в воду.
Вспоминая об этом теперь, прекрасно понимаю, что хотели сказать люди, придумавшие словосочетание «камнем пошел ко дну». На дне я очутился очень быстро. Если бы не рослый придурковатый венгр в резиновой шапочке, я бы с вами сейчас не разговаривал. После этого я тонул еще несколько раз, но так и не избавился от болезненного пристрастия к воде. Если бы я знал тогда, 120 тысяч лет назад, на берегу Португалии, как сладко, оказывается, тонуть, то непременно бы полез в воду с головой.
Но я этого не знал и, как и все люди той поры, опасался воды. Поэтому в море я выплыл впервые на плоту. Мое племя собралось на берегу – многие недоумевали, что это я там делаю, люди тихонько переговаривались, наблюдая за мной. Единственным, кто был спокоен, оказался тот самый старик. Он улыбался – ему было уже целых сорок лет, возраст немыслимый по тем временам, он многое повидал и что- то тихо бормотал. А когда я ступил в воду и сбросил в нее плот, который держал на плечах, старик заговорил. Он сказал всего одно слово: – Кетцалькоатль.
Но я и тогда не обратил на это никакого внимания. Мне приходилось следить за тем, чтобы плот не перевернулся. Сесть на нем мне не удалось, приходилось лежать, подгребая руками. Тогда-то я первый раз в жизни почувствовал под собой нечто живое – биение воды. До морского потока в тот раз я не добрался, но волны под собой ощутил. Было странно и приятно. Вечером, когда вместо моря подо мной колыхалась самая толстая женщина племени, я попытался сравнить эти ощущения. Плоть и вода. Дыхание и волна.
Побеждало море.
Мы закончили, и я сполз с женщины на влажный песок. Ветер к тому времени уже поутих, поэтому можно было не прижиматься к женщине. Несколько раз я с интересом прижимался ухом к ее животу послушать, не завелся ли там ребенок? Мы тогда еще не понимали, отчего вдруг живот женщины начинает расти, а потом она садится на корточки – рожать. Не связывали это с половым влечением. Но о чем-то смутно догадывались: помню, один из юношей племени страстно убеждал ровесников, что какая-то связь между этим непременно должна быть. Но это было невероятно. Ему никто не поверил. Я тоже.
Итак, первое морское путешествие. Что? Записывайте, ради бога. Длина круиза – около километра. Маршрут – вдоль побережья. Расстояние до берега – около пятидесяти метров. Происшествия? Таковых зарегистрировано не было. Я плыл, подгребая воду руками, а волны прибивали меня к берегу. Тогда я, кстати, впервые понял, что, оказывается, можно потеть, находясь в воде. Плот под моей тяжестью ушел почти весь в воду. Но не позволял мне тонуть. По наивности я думал – а волны мягко подбрасывали меня к берегу, – что точно таким же образом мне удастся летать. Что проще? Надо всего лишь скопировать чье-то устройство. Так я думал, стараясь не глядеть под себя. Вода не была прозрачной, и это угнетало больше всего. Мне казалось, что там, в невидимой мне глубине, есть какой-то хищный зверь и он вот-вот нападет.
Аристотель рассмеялся, когда услышал об этом. Прометей пристыдил меня, сказав, что негоже человеку, претендующему на роль героя, испытывать страх. Аристотель считал, что страх неуместен, потому что испытывать его – нелогично. Прометей считал, что страх неуместен, потому что испытывать его – стыдно. Я ничего не думал по этому поводу, потому что все мои мысли занимал страх. И опыт практика говорит, что прав в данном случае именно я. Но Аристотель и Прометей на то и гении, что, исходя из
