был мертв. 1943 год был, кстати, очень напряженным. К очередям евреев прибавились бомбежки немецких самолетов. В Стиксе то и дело вспыхивали фонтаны воды, поднятые к нему многотонными бомбами. Немцы боеприпасов не щадили. Поэтому я составил о них мнение как о весьма щедром народе.
Сейчас – когда поток пассажиров становится слабее – я ложусь в лодку и ощущаю под собой поток. Речной поток.
Капиталы между тем росли. Зевс довольно потирал руки.
Ошибаются те, кто представляет себе верховного небожителя как озабоченного сексом самца, рыскающего по Элладе в поисках девицы. Как и всякий диктатор, понимающий, что рано или поздно ему придется покинуть страну, где он своевольничает, Зевс запасался деньгами. И накопил он предостаточно. Куда там Пиночету с его пятнадцатью миллионами долларов в американских банках! Зевс накопил столько, что ему хватит до самого Апокалипсиса, если, конечно, Апокалипсис произойдет.
А в том, что он произойдет, заверил меня сам Зевс.
Я не испугался. Для меня света, земли никогда и не было. Вся моя земля ограничена узкой полоской, которую я вижу, сидя в лодке. Апокалипсис устраивал героев, уставших от вечного существования. Зевса он не устраивал: жизнерадостный старик все никак не мог насладиться бытием.
Зевс посетил меня незадолго до того, как к Пруту спустился с холма Прометеус, который собирался переправиться в Румынию. О прибытии Прометеуса Зевс меня и предупредил. По словам хозяина, выходило, что очень скоро – после того, как легендарный герой откроет загадку Молдавии, – произойдет конец света. В некотором роде, конечно. Не для всех. Но меня и это мало интересовало. Зевс велел мне не переправлять Прометеуса на другой берег Стикса. Даже за деньги.
Я никогда не пытался выбраться на сушу слишком далеко от воды. Максимум, что меня интересовало, – узкая полоска, побережье шириной в несколько сот метров. Я любил только свою реку и свою лодку. Вода. Я спал в ней, я пил воду, я справлял в нее естественные надобности, я ловил в ней рыбу, к которой пристрастился, когда откололся от племени кроманьонцев. Река баюкала меня, кормила, и по вечерам я любил смотреть, как ветер играл с туманом, придавая ему самые разные формы. Этим любовался и Микеланджело. Когда я перевозил его, стемнело, и флорентиец сказал:
– Они превзошли меня как скульптора.
Он знал, о чем говорит. Микеланджело имел в виду, что ветер – лучший скульптор, чем он, а туман – лучший материал, чем его мрамор. Как и все скульпторы, Буонаротти был завистлив. Как все гении, он завидовал лишь тому, чего никогда ни один человек не может достичь. А еще он очень не любил рассуждать. Если бы Микеланджело рассуждал, он бы никогда не рискнул спорить с богом. Но я полюбил флорентийца вовсе не за это. Мне импонировало то, что ему понравилась моя река. А лучше всего ее, реку, было видно, когда пассажиров было немного и они не пытались, покрыв воду своими головами, перебраться на тот берег, не прибегая к услугам Харона. То есть меня. У таких бедолаг ничего не получалось. Они доплывали только до середины реки, после чего та вспыхивала, и они корчились в ужасных мучениях. А спустя мгновение обнаруживали себя на все том же, правом, берегу. Людям свойственно забывать о страданиях: некоторые пытались перебраться вплавь не один раз. Даже самые умные.
У Ликурга, например, постоянно обгоревшие брови.
Справедливости ради отмечу, что пассажиров у меня редко бывает мало. А в середине и конце 90-х годов работы стало невпроворот. Молдаване переправлялись через Прут по ночам, чтобы попасть в Румынию. А оттуда уже – в Португалию и Италию. Их было так много, что мы, лодочники-контрабандисты, даже пренебрегали элементарными мерами безопасности. Обнаглели настолько, что плыли через Прут (так теперь называется Стикс) даже днем. Пограничники просто не успевали вылавливать всех желающих нелегально пересечь границы. В 1998-м же году вообще наступил пик эмиграции. Тогда в переправу людей включились даже пограничники. Они здраво рассудили, что на честь мундира семью можно прокормить лишь в том случае, если это картошка в мундирах. Я, по идее, должен был обижаться на пограничников и других лодочников, потому что переправа была моей прерогативой.
Но работы было так много, что один я бы не справился. Зевс, конечно, протестовал против этих переправ. Ты ведь должен перевозить мертвецов, а не людей, – говорил он, но мне было плевать. К этому времени он уже перестал быть небожителем, и я не боялся.
В то утро, когда Прометеус дошел наконец до Прута и сумел перебраться на следующий берег без моей помощи, туман над Стиксом стоял особенно густой. Поначалу я принял фигуру человека, приближавшегося к переправе, за привычную игру ветра и тумана. Потом понял, что ошибаюсь. Передо мной стоял невысокий, плотный молдаванин с капризным ртом.
– Сколько за переправу? – спросил он.
– Сегодня мы не работаем, – вспомнил я предупреждение Зевса.
– Тогда, – сказал он, и я нисколько не удивился, – придется плыть самому.
Человек разделся, аккуратно сложил вещи в рюкзак и вошел в воду. Я с интересом ждал, когда вода в центре Прута вспыхнет и бедняга вновь окажется на молдавском берегу. Прометеус подплывал к центру реки все ближе. Наконец достиг. Огонь не возник. Послышался всплеск воды, и Прометеус вышел на румынском берегу, обсох, оделся и ушел.
Его ухода я не видел, потому что как только он переплыл так и не вспыхнувший Стикс – выпрыгнул из лодки и пошел в глубь земли. Стало понятно, что все заканчивается и лодка мне больше не понадобится. Когда умрет мир, умрет и Аид.
Даже Стикс устал.
Фриних:
Удивительно. Меня, первого драматурга Афин, часто обвиняли в том, что я ненавижу Афины. Может быть, я и не был лучшим драматургом города. Но я был первым драматургом. Уже хотя бы это должно было заслуживать уважения моих сограждан. Куда там.
Именно поэтому я всегда знал, что для Прометеуса все плохо кончится.
«Взятие Милета» была лучшей моей пьесой. После нее я написал еще несколько произведений, и их даже ставили на сценах Аттики (но не в Афинах). Ни одна из них не стоила первой пьесы. Не то чтобы меня это пугало. Скорее, мучило. Я винил во всем афинян, которые так хорошо оценили «Взятие Милета», что я вдруг понял: талантливее драматурга в городе нет. Фриних – самый лучший. Нет, я не испытывал гордыни. Куда как легко быть лучшим, если ты просто единственный.
Афиняне дали мне понять, что я действительно очень хорош. Это меня так возбудило, что впоследствии я думал уже не о пьесе, которую пишу, а о впечатлении, которое она произведет на публику.
Ничем хорошим для меня это не закончилось.
Недавно Аристотель попросил меня, с позиции простого писателя, объяснить ему, почему Прометеус был единственным писателем Молдавии. Все просто, сказал я, потратив немного времени на изучение истории этой страны. В Молдавии были только советские писатели, румынские писатели и русские писатели. Прометеус стал первым молдавским писателем. К тому же он, как и я, смеет напоминать о «бедах нации». Ни к чему хорошему его это не приведет.
Аристотель с позиции философа объяснил мне, почему Прометеус является первым молдавским писателям. Честно говоря, долгих рассуждений старца я не запомнил. В память врезалась лишь одна фраза.
«Коль скоро он и в самом деле таковым является, то мы смело можем говорить о вырождении национальных литератур как таковых».
Прометеус основал молдавскую литературу, говорил Аристотель, поскольку его жизнь и, соответственно, расцвет приходятся на возникновение самой Молдавии. Появилась страна, появился и писатель. Все просто. Никакой заслуги Прометеуса в этом нет.
К сожалению, в Молдавии никто не понимал, что раз страна появилась, то в ней должны появиться и литература, и ремесла, и вообще – все. Прометеус это понимал. Его соотечественники нет.
Как и афиняне времен моей жизни, они уверены, что за их страной – многовековая история.
Я даже не помню сейчас, что подвигло меня заняться написанием пьес. Театра как такового в Афинах не было. Скорее, чтецы в масках просто декламировали текст. Игра актеров оценивалась по их умению голосом передавать настроение героя. Жесты не приветствовались. О мимике сказать ничего не могу: даже если она и была, за маской все равно ни черта не видно. Итак, отчего я вдруг начал писать пьесы?
Афины появились лет за пятьдесят до моего рождения. Не так уж много, учитывая, сколько времени я
