Николай прислушался. Забавно рассуждает этот человек. Складно, в рифму. Как Осип Бывалый, у которого в Грешневе в жаркий полдень ребята бурав сломали. Уж не он ли случайно? Но голос говорившего был не такой певучий и мягкий, как у Осипа. Значит, не он.
– Может, пойдем к батюшке-царю? – вкрадчиво спрашивал человек и сам себе отвечал: – Нет, дружок, покорно благодарю. Видали медали. Мы-то вот пьем-гуляем, а они, бедняги, в клоповнике маются. Скрутили им белы рученьки. А за что? Правду-матку найти хотели. Эх, да и есть ли она на белом сеете? На Руси ее давно похоронили…
Неужто прав этот человек? Неужто и у самого государя не найдет Степан защиты, не сбудется его думка?…
Говоривший опасливо оглянулся и, увидев Николая, замолчал. Должно быть, его смутили блестящие пуговицы на гимназическом мундире. Он потянул своего собеседника в сторону, и оба они скрылись в темном переулке.
От губернаторского дома, где остановился царь, доносились звуки духового оркестра. Но идти туда Николаю не хотелось. Не привлекали и стоявшие посредине Волги два больших парусных судна, сиявшие разноцветными фонариками.
Присев на траву, Николай опрокинулся на спину, закрыл глаза. Гремела музыка. И кто-то нестройно и разухабисто выводил:
– Славный, державный, ца-арь православный…
А во дворе соседнего дома смертно заверещала свинья. Видно, кто-то приканчивал ее в честь приезда высокого гостя.
Каким тяжелым оказался этот праздничный день для Николая. Ах, Степан, несчастный Степан!
На Сенной
Мне выпало на долю с детства видеть страдания русского мужика.
Была суббота. Занятия в гимназии закончились раньше, чем в обычные дни. До понедельника Николай свободен. Вот когда только полностью познается вся прелесть своекоштного [30] житья! Из пансионата Иуда, конечно, никого сейчас не отпускает, велит пуговицы чистить, койки заправлять. Потом, к вечеру, часа два псалмы будут петь. Умрешь от тоски! А тут – волюшка вольная, иди на все четыре стороны.
– Куда направимся, Андрюша? – спросил он брата, лежавшего с открытыми глазами на диване. – Может, просто по городу побродим?
– Пожалуй, – равнодушно ответил Андрюша. – Но далеко не пойдем. Дождь, верно, будет. У меня поясницу ломит.
Николай невольно улыбнулся:
– Эх ты – ни смолоду молодец, ни под старость вдовец…
Шагали не спеша, заложив руки за спину. С сонной Воскресенской улицы свернули на бойкую Торговую линию. Мрачно чернели здесь следы недавнего пожара. Лабаз, в котором едва не погибли бурмакинские парни, совсем обвалился. Только закопченная кирпичная труба торчала, как грязный шершавый палец, уставленный в голубое небо. В памяти Николая всплыла картина того утра, когда он увидел Степана. Где-то он теперь? Как себя чувствует?
У Знаменских ворот купили каленых семечек. Дружно грызли, выплевывая шелуху прямо на деревянный, выщербленный тротуар. Откуда такая сила в этих мелких сереньких зернышках? Попадутся они – не оторвешься. Так и тянут к себе, как магнит.
В самом центре города, посредине Власьевской улицы, поросшей пыльным подорожником, бродили куры. В грязной луже, блаженно переваливаясь с боку на бок, сладко хрюкала жирная свинья.
На углу улицы виднелась продолговатая, из жести вывеска:
На витрине аккуратно разложены пучки свежего лука, алой редиски, петрушки, сельдерея.
Мишка как-то похвалялся, что у его отца магазин в Санкт-Петербурге – настоящий дворец. Сам главный повар государя-императора
Сейчас Мишка, наверно, дома сидит, к экзаменам готовится. Только вряд ли его переведут в следующий класс. У него колами – пруд пруди.
Но Мишка и не думал корпеть над учебниками. Долговязая его фигура неожиданно вывернулась из-за угла. Он сразу заметил братьев и закричал на всю улицу, как в лесу:
– Эй вы, Некрасики-карасики! Куда путь держите?
Пришлось признаться, что бредут они без всякой цели, просто так.
– Эге! Иду туда, не энаю куда, – захохотал Мишка. Затем уже серьезно добавил: – Давайте-ка, братики, к нам. В гости. Кваску попьем. А?
Кваску? Николая передернуло. Но отказаться было неудобно, обидится Мишка.
– Только ненадолго, – сказал обычно молчаливый Андрюша. – На полчасика.
Дом купца Златоустовского стоял на Нетече – короткой, словно обрубленной, улице. Снаружи здание было мало привлекательньш. Окна нижнего этажа – подклета, неуклюжие, пересеченные вдоль и поперек железными прутьями, на ночь закрывались тяжелыми скрипучими ставнями. Второй этаж подслеповато и равнодушно смотрел на проходивших внизу людей полукруглыми стеклами-глазами.
Но за высокими воротами, откуда доносилось хриплое урчание собаки, картина сразу менялась. Просторный чистенький двор был посыпан крупным желтым песком. Все кругом утопало
