– Дядя Потап! – закричал Мишка, завидев бородатого человека в длинном фартуке и метлой в руках. – Сделай милость, скажи Пелагеюшке, чтобы кваску медового нам подала. С клюквицей.
Вскоре явилась Пелагеюшка – большескулая, с лукавыми глазами-щелками молодица. Она принесла на подносе запотевший глиняный кувшин с квасом, три большие кружки – тоже из глины – с узорчатыми рисунками по бокам, и глубокое деревянное блюдо с духовитыми мочеными яблоками.
– Пейте, братики, на здоровье, – хозяйски потчевал Мишка.
Но Николай, с опаской наполнив кружку лишь наполовину, понюхал: не такой ли, как в «Царь-граде»?
Мишка понял сомнения друга, засмеялся:
– Настоящий квасок! Домашний. С изюмом. Пелагеюшка у нас мастерица.
Потом начал оживленно рассказывать:
– Слыхал? Позавчера Туношенка в участок угодил. Пьянехонек был – в стельку. На улице подобрали. Теперь до директора дошло. Как бы не выгнали его из гимназии. Куда он денется?
– Может, и не выгонят, – сказал Николай. – Может, обойдется. – Ему сделалось жалко Туношенского. В конце концов он очень несчастен. Неудачник! Оттого, видно, и пьет.
– Может, и обойдется, – согласился Мишка. – А наш Порфирий, думаешь, не лакает? Тоже закладывает душенька. Вино каждый-всякий любит.
– Вот и нет, – вздохнул Андрюша. – Уж вот я никогда не полюблю вино. Ничего в нем хорошего. Кто его только придумал, зелье это поганое?
– Ну, ну, ну, не очень-то на нас, грешных, нападай! – поднимая кружку, заулыбался Мишка. – Не любо – не пей, а другим не мешай.
И он запел, невероятно фальшивя, закатывая глаза под лоб:
– Вино, вино, на радость нам дано!..
С шумом поставив пустую кружку на стол, он покровительственно похлопал Андрюшу по плечу:
– Не зря, брат, говорят: на Волге – вино по три деньги ведро, хошь пей, хошь лей, хошь окачивайся. Верно, Никола?
В окнах соседнего дома зазвучала тихая музыка. За высоким забором, окрашенным бледной голубой краской, кто-то играл на клавесине. Неокрепший девичий голосок дел:
Дрогнуло сердце у Николая. Вот так играла на стареньком рояле в углу гостиной мать, так она пела про березу, про дальнюю дорогу, про ямщика, про колокольчик, уныло звенящий под дугой. Из камина струилось тогда мягкое успокоительное тепло. И грустно, и радостно было на душе. И никуда не хотелось уезжать из родного дома. Николай почувствовал, как в глазах его навертываются слезинки. Смахнуть их носовым платком – неловко. Заметит Мишка, засмеет. Вот, скажет, баба какая! Да еще, чего доброго, подтрунит потом где-нибудь при случае.
Но Мишка, кажется, и сам был растроган. Он даже рот открыл, прислушиваясь к пению.
– Кто это, кто? – тронув его за плечо, прошептал Николай.
– А? Чего? – обернулся Мишка.
– Кто это, спрашиваю? Ты знаешь?
Мишка вдруг присвистнул, щелкнул пальцами:
– Еще бы не знать! Юлечка!
– Какая Юлечка?
– Обыкновенная. С косичками. Губки бантиком.
– Не паясничай. Ответь как следует. Мишка по-озорному прищурился и пошел, и пошел тараторить:
– Ага! Еще и не видел, а уже влюблен по уши. Погоди, то ли будет. Вирши ей 'начнешь посвящать. На колени встанешь. Это в твоем духе.
– Перестань!
– Только имей в виду: она тебе не пара. Заранее предупреждаю. Ее отец – важная персона: чиновник особых поручений самого губернатора. Это тебе не какой-нибудь помещичек, который не платит за гимназию.
Ну, это уж через край. Понятно, на что Мишка намекает. Значит, и ему известна история с сорока восьмью рублями.
Но Мишка понял, что пересолил. Он решил загладить свою вину:
– Хочешь, познакомлю тебя с ней? Она, брат, умница. В Петербурге обучается, в благородном институте. Да, да. Но она простая, не задается, носа ке задирает. Сам увидишь…
Не успел Николай ничего сказать, как Мишка быстро скользнул к голубому забору, за которым слышалась музыка:
– Юлечка! – закричал он. – Юлия Васильевна! Ау!
Звуки клавесина оборвались, невидимая певица замолчала. Вскоре Мишка начал оживленно разговаривать с кем-то, стоящим по ту сторону забора. Это продолжалось минуты три. Наконец на весь сад загремел Мишкин голос:
– Господин Некрасов! Пожалуйте сюда! Николай смутился.
