И снова садилась. Увы, где теперь «Леопольдина»? Где она может быть? Ну конечно, там, в этой страшно далекой Исландии, одинокая, разбитая, пропавшая…
Все кончалось навязчивым видением, всегда одним и тем же: выпотрошенный обломок судна плавно и бесшумно качается на розово-серой поверхности моря, среди безмолвия и покоя мертвых вод.
Два часа ночи.
По ночам она особенно чутко прислушивалась к шагам на улице: при малейшем шуме, малейшем необычном звуке у нее начинало стучать в висках.
Два часа ночи. В эту ночь, как и в предыдущие, она, сложив руки и вперив взгляд в темноту, слушала вечный шум ветра в ландах.
Вдруг – мужские шаги, торопливые мужские шаги по дороге! Кто бы это мог быть в такой час? Она поднялась, охваченная волнением, сердце ее замерло…
Кто-то остановился у крыльца, стал подниматься по каменным ступенькам…
Он!.. О, хвала Небу! Он! Стук в дверь! Разве это может быть кто-то другой?.. Босая, ослабевшая за столько дней, она проворно прыгнула к двери, точно кошка, и развела руки, чтобы обнять любимого. Ну конечно, «Леопольдина» пришла ночью, стала на якоре в бухте Порс-Эвен и он прибежал домой – все это мелькнуло в ее голове, будто молния. Она поранила себе пальцы о гвозди в двери, в ярости отпирая тяжелую задвижку.
Ах!.. Она, поникшая, медленно отошла назад, голова ее упала на грудь. Прекрасный сон безумицы кончился. На пороге стоял Фантек, ее сосед… Осознав, что перед ней не Янн, Го почувствовала, что вновь падает в прежнюю пропасть, на самое дно прежнего страшного отчаяния.
Он извинился, бедный Фантек, его жена, как всем было известно, тяжело болела, а теперь еще их ребенок задыхался в колыбели – вот он и пришел звать на помощь, пока сбегает за врачом в Пемполь.
Ей-то что до всего этого? Одичав в своем горе, она уже не могла откликаться на страдания других людей. Упав на скамью, она сидела с остановившимся взором, точно мертвая, не слушая, не отвечая и даже не глядя на соседа. Что ей-то до всего, что говорит этот человек?
Он все понял; он догадался, почему ему так быстро открыли дверь, и пожалел, что причинил ей боль.
Он пробормотал извинение: правда, он не должен был ее беспокоить!..
– Меня? – вдруг, оживившись, воскликнула Го. – Да почему же не меня, Фантек?
Жизнь внезапно вернулась к ней, ведь Го все еще не хотела выглядеть отчаявшейся в глазах людей, ни за что не хотела. И теперь она, в свою очередь, почувствовала жалость к соседу, быстро оделась и пошла вслед за ним ухаживать за малюткой.
Когда в четыре часа утра, смертельно уставшая, она вернулась домой и бросилась на постель, сон на мгновение овладел ею.
Но вскоре Го проснулась, будто от какого-то толчка. Вспомнив что-то, она приподнялась на постели… Опять что-то, касающееся Янна… Среди путаницы бродивших в ее голове мыслей она торопливо искала, что это было… «Ах нет, это Фантек…»
Она вторично провалилась в ту же пропасть мрачного и безнадежного ожидания.
И все же что-то исходящее от него витало вокруг. В Бретани это называют предзнаменованием. И Го еще более внимательно стала вслушиваться в звуки шагов снаружи, предчувствуя, что, быть может, придет кто-то и расскажет о нем.
И действительно, когда рассвело, пришел отец Янна. Сняв шапку, он поправил свои красивые седые волосы, кудрявые, как и у сына, и сел возле кровати Го.
Его сердце тоже было охвачено тревогой, ведь Янн, его прекрасный Янн, был старшим, его любимцем, его гордостью. Но он не отчаивался, в самом деле, все еще не отчаивался. Он принялся очень мягко ободрять Го: во-первых, последние вернувшиеся из Исландии рыбаки все как один говорят о густых туманах, которые могли задержать судно, и еще ему пришла в голову мысль: что, если они сделали остановку у Фарерских островов? Острова отдаленные, но лежат на пути рыбаков, и письма оттуда идут очень долго. С ним самим такое случалось, лет сорок назад, и его бедная покойная мать уже заказала отслужить мессу за упокой его души… Такое хорошее судно «Леопольдина», почти новенькое, и такие крепкие моряки…
Старая Моан ходила вокруг них, кивая головой; тоска ее внучки почти вернула ей силы и разум. Она хлопотала по хозяйству, время от времени глядя на маленький пожелтевший портрет ее Сильвестра на гранитной стене, с морскими якорями, в траурном венке из черного жемчуга. Нет, с тех пор как моряцкое ремесло отняло у нее внука, она уже не верила в возвращение моряков, и теперь молила Богоматерь разве что из страха, еле шевеля сухими губами и тая обиду в сердце.
Но Го жадно внимала словам утешения, ее большие, в темных кругах глаза с большой нежностью смотрели на старика, который напоминал ей любимого. Его присутствие здесь, рядом, – это защита от смерти; она чувствовала себя спокойнее и ближе к Янну. Слезы капали из ее глаз, тихие и мягкие, и она повторяла про себя пылкие молитвы, обращенные к Богоматери Звезде Морей.
Стоянка там, на далеких островах, из-за какой-нибудь поломки – это ведь в самом деле возможно! Она поднялась, пригладила волосы, немного привела себя в порядок, словно он вот-вот мог вернуться. Ну конечно, не все еще потеряно, ведь его отец не отчаивается! И она вновь принялась ждать.
Стояла осень, поздняя осень, на землю спускались мрачные ночи, даже рано утром в старом доме было темным-темно, так темно было и во всем старом бретонском краю.
Дни больше напоминали сумерки; из-за огромных, медленно плывущих туч внезапно становилось темно в полдень. Слышался неумолчный шум ветра, словно где-то далеко большие церковные органы играли мотивы злобы и отчаяния. Иной раз ветер подбирался прямо к двери дома и принимался рычать, точно зверь.
Она сделалась совсем бледной и все больше слабела, будто старость уже коснулась ее своим крылом. Часто она доставала вещи Янна, его красивую свадебную одежду, раскладывала ее и вновь складывала, точно одержимая, в особенности один из его шерстяных тельников, сохранивший форму его тела; когда она осторожно клала его на стол, сами собой вырисовывались плечи и грудь Янна. В конце концов она убрала тельник в шкаф на отдельную полку и решила больше не трогать, чтобы любимый силуэт сохранился подольше.
Каждый вечер холодные туманы поднимались с земли, Го смотрела в окно на печальную равнину. Из печных труб рыбацких домов курились белые дымки. Везде, где мужчины, точно странствующие птицы, гонимые холодом, вернулись, вечера у очагов обещали быть тихими и приятными. Зимой всюду возрождалась любовь в этом краю рыбаков.
Ухватившись за идею об островах, где Янн мог остановиться, она, обретя что-то вроде надежды, вновь принялась ждать…
Он не вернулся.
Августовской ночью, там, в мрачных исландских водах, среди яростного грохота была отпразднована его свадьба с морем.
С морем, которое прежде кормило его, баюкало, сделало сильным и рослым парнем, а потом взяло к себе. Глубокой тайной была окутана эта страшная свадьба. Темные паруса метались над водой, точно бьющийся на ветру занавес, повешенный, чтобы скрыть празднество. Море голосило, неистово грохотало, заглушая людские крики. Он, вспоминая о Го, защищался в этой гигантской схватке. До той минуты, пока силы не оставили его. Страшный крик, похожий на рев быка, вырвался из его нутра, рот наполнился водой, простертые руки застыли навсегда.
И на свадьбе этой присутствовали все, кого он когда-то пригласил. Все, кроме Сильвестра, спящего в дивном саду, далеко-далеко, на другом краю земли…
ПРОСТРАНСТВО ЖИЗНИ И СМЕРТИ ПЬЕРА ЛОТИ
Лоти – псевдоним французского писателя Луи Мари Жюльена Вио. Этим именем цветка, растущего на островах Океании, Лоти нарекли 25 января 1872 года грациозные фрейлины таитянской царицы Помаре. Высказывалось предположение, что «лота» – офранцуженное маорийское слово «роза».[62] Позднее писатель увидел в нем аллегорию хрупкой и недолговечной красоты и одновременно – ключ к своей судьбе, творческой и человеческой.
Пьер Лоти родился 14 января 1850 года в протестантской семье на западе Франции, в городе Рошфор- сюр-Мер (департамент Приморская Шаранта). Его отец, уроженец Рошфора, старинного французского порта,
