наместника, не застали его. Воронцов в это время находился на Линии и, по счастливой случайности, скоро оказался в станице, где находился госпиталь с вызволенными из чеченского плена офицерами. Там он узнал об их чудесном освобождении и о том, кому они были обязаны своим спасением. Петю срочно позвали к наместнику, тот признал в нем старого знакомого и с радостью привесил ему на грудь георгиевский крест. Петя к великому изумлению Снегирева явился на заставу с новой высокой наградой.
Бедный кляузник весь извелся с досады — от его доносов бывший кадет все время получает не укор, а одобрение. Что за судьба у счастливчика?!
Сам Петя о новой подлости Снегирева не ведал и по-прежнему его не замечал. Над ним все еще довлели обиды, полученные во время учебы, он невольно вспоминал рассказы своего Бати о свирепом Негусе, который пуще всего боялся, что его лишат кровавой пищи, возможно, потому и отстранял Снегирева от боевой работы. Между тем в результате еще нескольких удачных вылазок разбои в округе прекратились, и чеченцы, убедившись, что на заставе служба поставлена строго и никакого спуска им не дают, тревожить эту сторону перестали. Видя несомненные и, главное, зримые успехи юного командира, Снегирев пересилил себя и смиренно попросил взять его в очередное дело. Петя немного помолчал и сказал:
— Это же противная сторона, кто там за вами следить будет?..
Сказал теми же словами, какие сам Снегирев говорил бывшему кадету. На поручика накатила яростная волна, и он подумал: «Хорошо же, щенок, ты об этом еще пожалеешь».
Может быть, подумал вслух, потому что Петя довольно усмехнулся.
И все осталось на своих местах: у Тихонова доблестная боевая работа, а у Снегирева невидная хозяйственная. Еще пуще прежнего стала его жаба душить от такой несправедливости. Начал он усиленно думать, как этот порядок переменить и проявить собственное геройство, не век же быть ему вторым лицом после бывшего кадета. Зачастил он с той поры в соседний аул, якобы для выполнения приказа начальника заставы, а сам все вынюхивал и выслеживал — искал возможность, чтобы выместить свою досаду.
Тут повадился к ним ездить из аула абрек Селим. Промышлял он по торговому делу, брал солдатские рубахи да сапоги, взамен давал баранов и разную снедь. Для всякого находящегося на отшибе подразделения натуральный обмен — обычное дело. От этого Селима узнавали все новости. И вот рассказал однажды Селим, что скоро в их краях ожидают прибытия самого имама Шамиля, который объезжает чеченские селения и призывает жителей к новой войне с гяурами, беспощадной и жестокой.
— Наши люди, — говорил Селим, — слушают его вполуха. На что, говорят, нам с соседями воевать, если мы мирно живем? Молодежь, правда, по-другому думает, ну да у них всегда руки чешутся…
После такого сообщения Снегиреву подумалось: коли этого имама изловить, то никаких противороссийских настроений более не будет, и костер, который он хочет раздуть, погаснет сам собой. Получится, что тот, кто его изловит, пресечет новую войну и получит такую награду, которая капитану Тихонову даже не снилась.
И так запала ему в голову эта мысль, что он решил ее во что бы то ни стало воплотить в жизнь, причем сам, своими собственными силами, чтобы славой спасителя Отечества ни с кем не делиться.
Стал он осторожно говорить с Селимом — зачем-де нужен здесь такой человек, который стороны смущает и существующий мир намерен разрушить? Нашим народам это вовсе даже ни к чему. Селим сначала держался сторожко, потом стал поддакивать, и в конце концов пришли они к общему соглашению — такой человек для нашего края действительно не надобен. Тогда Снегирев предложил: давай-ка его украдем и увезем подальше, чтобы своими разговорами он местных людей более не смущал. А за помощь в этом деле пообещал Селиму десять пар новых солдатских сапог. Селим сразу ответа не дал, обещал подумать — боязно на отмеченного Аллахом человека руку поднимать.
— Мы ему вреда не причиним, — уверял Снегирев, — просто увезем из здешних мест, зато мир не разрушим и тебя на всю жизнь обуем.
Селим долго думал и все загибал пальцы, наконец решительно сказал:
— Пятнадцать!
— Чего? — не сразу понял Снегирев.
— Пятнадцать пар сапог, — уточнил Селим результаты подсчета оставшейся жизни.
На том и сговорились.
Был уже конец октября, еще не совсем холодно, и многие деревья оставались в листе. Дела решили не тянуть.
И вот однажды ранним утром Снегирев тайком уехал за Линию, как о том предварительно и договорился с Селимом. Путь обещал быть недолгим. Только въехал в урочище, его остановили. Осмотрелся Снегирев, а вокруг не менее дюжины горцев, смотрят и довольно улыбаются: якши, говорят, якши.
Но улыбки эти оказались вовсе не знаком гостеприимства — обрадовались, что русского офицера поймали. Связали его, прикрутили к седлу и куда-то повезли. Как оказалось, повезли к одному из помощников Шамиля — Абдулле. Это был маленький человечек, бритоголовый, с крючковатым носом и густыми кустистыми бровями, из-под которых выглядывали маленькие злобные глазенки. Посмотрел он на пленного русского офицера и довольно осклабился.
Оказывается, попытки похищения Шамиля предпринимались неоднократно, и тот, чтобы обезопаситься, организовал свою охранную службу. Ее-то и возглавлял этот самый помощник. Разговор с пленником был у него короток. Приказал своим нукерам загудеть в гнусавые рожки, по звукам которых стал собираться народ. Начали они молиться и по кругу ходить, как лошади на выездке, а Снегирева привязали к столбу. Не для потехи привязали — для позора, мальчишки стали бросаться камнями и мусором, норовя засыпать глаза. Какая-то древняя старуха пару раз своей клюкой потыкала в него, но те, которые не скакали по кругу, стояли молча.
Вдруг все стихло, и Абдулла заговорил. Снегирев слов не понимал, но чувствовал, что разговор плохой и жить ему осталось совсем ничего. Стал он тогда молиться, а между привычными словами думал: зря он затеял это дело в одиночку и все потому, что хотел своему бывшему кадету нос утереть, то есть от глупого тщеславия. Он довольно равнодушно смотрел на дикие движения чеченцев, памятуя, что просить их о чем- либо бесполезно и нужно приготовиться к тому, чтобы умереть, как подобает русскому офицеру.
Абдулла закончил речь. Хищно ощерившись, он сделал возле пленника несколько ходок, пританцовывая и потряхивая изгибающимися руками, потом выхватил из-за пояса кинжал и полоснул поручика по горлу. Брызнула кровь, толпа издала торжествующий вопль и неистовствала, пока Абдулла водил по горлу своим кинжалом. А когда он взмахнул отрезанной головой, зашлась в диком безумии.
Так бесславно оборвалась жизнь поручика Снегирева. Впрочем, следует отдать ему должное: чести русского офицера он не посрамил, до предсмертной мольбы перед палачами не унизился и умер достойно.
А через некоторое время какой-то оборванец из-за Линии подъехал к сторожевой будке, стоявшей у въезда на заставу, и бросил окровавленный бурдюк — в нем, когда открыли, находилась голова поручика Снегирева.
Петя поднял заставу в ружье и послал в станицу за казаками. В ожидании их прибытия то, что осталось от поручика, предали земле и на могиле поклялись отомстить за мученическую смерть своего товарища. А когда прибыли казаки, общими силами двинулись в аул, где совершилась кровавая казнь.
Дело шло к полудню. На подъезде к аулу рассредоточились и напали сразу со всех сторон. Людей вытаскивали из щелей, как тараканов. Бить не били, разве только тех, кто сильно упирался. И вскоре согнали всех к тому самому месту, где они недавно водили свои хороводы и издевались над русским офицером.
Петя приказал привести Икрама. Испуганный старик пал на колени.
— Как твои люди допустили казнь русского офицера? — строго спросил Тихонов.
— На нас нет вины, — возопил старик, — всем распоряжался Абдулла и его подручники.
Петя приказал схватить всех, причастных к злодеянию, однако с ними разговор не получился. Они бросали на русских злобные взгляды и тихо молились.
— Та чого з ними нянькаться? — воскликнул казачий есаул. — Зараз усих в воду покидаемо, пущай тама с рыбами в молчанку играють.
— Делай как знаешь! — отозвался Петя, в роли палача ему выступать не хотелось, но и прощать бессмысленную казнь русского офицера он был не намерен. Только подумал: жил человек не в радость окружающим и умер позорной смертью — не награда ли это за такую вредную жизнь? Но эту мысль он от
