В самом прямом и в самом буквальном смысле.
Что это было для Жорж Санд? Паджелло явно был человеком не ее круга, более того - не ее романа. Молодой порядочный врач был для нее слишком примитивен. Но она, никогда просто так не уступающая мужчинам, сошлась с Паджелло чуть ли не у изголовья своего любовника. Возможно, это была усталость от материнских забот о своих мужчинах, она отдыхала в объятиях уравновешенного сильного человека, который ее боготворил. Было ли это счастьем? Может быть, только для Жорж Санд слишком пресноватым.
И отдыхала она недолго. Иначе это была бы не Жорж Санд, а мадам Бовари в начале супружества. Отправив Альфреда в Париж и оставшись в Венеции с Паджелло, она уже писала Мюссе: 'Кто будет ухаживать за тобой и за кем буду ухаживать я? Кто будет нуждаться во мне и о ком захочется мне заботиться теперь? Прощай, моя маленькая птичка! Люби всегда твоего бедного старого Жоржа'.
Она относилась к Паджелло очень хорошо, но не любила его. От Венеции для своего творчества она взяла все, что могла взять, и теперь эта тема была для нее исчерпана. И она покинула огорченного итальянского доктора и вернулась в Париж.
Нужно ли говорить о том, что вскоре после ее приезда в Париж, увидевшись с Мюссе, они вновь стали любовниками? В одном из писем Жорж Санд говорит: 'Бывает, что хирургическая операция проведена блестяще, она делает честь ловкости хирурга, но все же не может остановить болезнь. Вот так и Альфред снова стал моим любовником...'
Он опять жил в ее квартирке на Малакэ, но прежняя легкость отношений ушла. Напротив, начались сплошные выяснения этих отношений. Их роман переживал агонию. Они то цеплялись друг за друга, ревнуя ко всему на свете, боясь упустить друг друга, то внутренне отдалялись друг от друга на космическое расстояние, продолжая жить в одной квартире.
Разрыв был неизбежен, это понимали оба. Как всегда, с инициативой выступила Жорж. Сначала она вынудила Альфреда съехать с ее квартиры. Но он продолжал приходить к ней, и она не могла не открыть ему дверь, а открыв, не могла отказать во всем, что он хотел. Тогда она сбежала в Ноан. А оттуда в марте 1835 года писала Букуарану:
'Я чувствую себя очень спокойно. Я сделала то, что должна была сделать. Единственная вещь, которая меня мучит, - это здоровье Альфреда... Как он встретил известие о моем отъезде: был ли безразличен, или сердился, или проявлял горе? Мне важно знать правду, хотя ничто не может изменить моего решения'.
Альфред, конечно, безразличен не был и 'горе проявлял'. Даже пускался с горя в загулы. Но прежних припадков не повторялось: врачи и время сделали свое дело. Со временем он успокоился и стал писать блестящие пьесы, которые ставятся в театре и сегодня, например 'Лоренцаччо'.
Однажды, в конце 1840 года, проезжая по лесу Фонтенбло, он вспомнил Жорж Санд и в этот же день назвал ее в своих 'Воспоминаниях' 'женщиной, воспламенившей мою юность'. И тут же приписал: 'Да, любовь проходит, как все человеческие страсти и как сами люди'.
Утонченный Фридерик
- Какая несимпатичная женщина эта Санд! Она действительно женщина? Я готов в этом усомниться, - сказал Фридерик Шопен о Жорж Санд, когда впервые увидел ее.
Ему не понравилось, что она носила брюки, курила сигару, обращалась на 'ты' к своим друзьям. Она очень сильно отличалась от белокурых полек, которых любил Шопен, от его нежной молодой Марии Водзинской, на которой он хотел жениться, но их брак не состоялся, потому что ее родители скептически относились к болезненному композитору.
Для Жорж Фридерик был подарком судьбы. После сильного независимого мужчины - знаменитого адвоката Луи-Кризостома Мишеля, известного под именем Мишель из Буржа, от тирании которого Жорж устала, Фридерик Шопен олицетворял собой образ несчастного впечатлительного изгнанника, тоскующего о Польше, о семье и, главное, о нежной материнской любви. Он не говорил о своих печалях никому, потому что у него не было никого, кто бы мог его утешить. 'Я был бы так рад, если бы нашелся кто-то, кто захотел бы мной командовать!' - говорил он, имея в виду любовь.
Конечно, этот кто-то быстро нашелся. В лице Шопена Жорж приобретала сына и любовника одновременно. Что ей еще было нужно, чтобы влюбиться глубоко и надолго?
Да, вначале она ему не понравилась. Но вскоре в своей записной книжке он обнаружил записку: 'Вас обожают'. Слова были подписаны - 'Жорж Санд'. И вот, после нескольких встреч с Жорж, Шопен в октябре 1837 года пишет в дневнике:
'Три раза я снова встречался с ней. Она проникновенно смотрела мне в глаза, пока я играл... В моих глазах отражались ее глаза; темные, странные, что они говорили? Она облокотилась на пианино, и ее ласкающие взоры отуманили меня... Я был побежден! С тех пор я видел ее дважды... Она меня любит...'
Да, для Жорж Санд не было ничего невозможного - ни в творчестве, ни в любви. А то, что любовь никогда не заканчивалась счастливо, - что ж, все проходит в этом мире, проходит, к сожалению, и любовь, во всяком случае, такая, какой добивалась Жорж Санд. Вообще, ее нельзя назвать непостоянной в любви. Она всегда была верна тому, кого любила, и прекращала отношения, когда любовь была исчерпана.
Итак, Шопен 'был побежден', как он признался в этом сам. И Жорж, конечно, видела это. Фридерик находил в Жорж силу, которая влекла его к себе, потому что помогала ему. Санд поддерживала Шопена во всех его творческих начинаниях, разбивая все сомнения, терзающие композитора. Она ничего не требовала, бескорыстно предлагая свою любовь. Робкий Шопен поддался искушению. И сразу грусть от недавней потери Марии Водзинской прошла.
...Поздней осенью 1838 года они решили поехать с Шопеном в Пальма-де-Майорку. Сын Жорж Морис по своему здоровью нуждался в более теплом климате, Шопен пугающе кашлял, к тому же он боялся открытой публичной связи с Жорж. Он все-таки не был парижанином. Тем более не были ими его родители, которых он изрядно побаивался.
Уезжать вместе - значит, бросать вызов обществу, считал Шопен. Для Жорж мнение окружающих не имело никакого значения, развод с Казимиром был оформлен, но из уважения к чувствам своего нового любовника она согласилась на его условия. Не условия, условия Шопен не мог ставить никому - таков был его характер, это была просьба. Пусть Жорж поедет одна со своими двумя детьми, остановится в Барселоне. Там Шопен присоединится к ним, и они вместе сядут на пароход, направляющийся к Балеарским островам. Когда они прибыли на Майорку, там светило солнце и стояла жара. После дождливого холодного Парижа настроение было чудесным.
Шопен поначалу очарован. Он пишет: 'Я в Пальма, под пальмами, кедрами, алоэ, апельсиновыми и лимонными деревьями... Небо бирюзового цвета, море лазурного, а горы изумрудного. Воздух? Воздух такой, как на небе. Днем светит солнце, все одеты по-летнему, жарко; ночью целыми часами пение и игра на гитарах... Словом, дивная жизнь!'
Но он быстро разочаровался. Как сказали бы сегодня, из-за полного отсутствия сервиса. Две комнатушки без мебели со складными кроватями, с жесткими матрасами, еда, состоящая в основном из рыбы и чеснока, дома, люди, поля - все тошнотворно пахнет растительным маслом... Нет, для всего этого Шопен был слишком утонченным, слишком нежным.
Деятельная Жорж тут же отреагировала на претензии своего любовника и нашла деревенский домик у подножия горы за сто франков в месяц. Любовь в уютном домике вновь вернула хорошее настроение композитору-меланхо-лику. Но опять ненадолго, потому что начался сезон дождей. Это был потоп. Домик же, который снимали Санд и Шопен у некоего сеньора Гомеца, не случайно называли 'домиком ветра'. Сырой, без печей, он не мог защитить от ураганов. Стены были тонкими, как будто картонными. У Шопена опять начался кашель.
Невежественный сеньор Гомец, увидев, как кашляет его постоялец, решил, что тот болен смертельной болезнью и есть опасность, что он перенесет заразу на всех окрестных жителей. Когда он выставил своих жильцов за дверь, им пришлось устроиться в Вальдемозской обители - небольшом монастыре, который возвышался над морем. Декретом 1836 года монашеский орден был распущен, и государство сдавало кельи внаем. Но из суеверия люди боялись жить в бывшем монастыре, и Жорж с детьми и Шопеном оказались там почти в одиночестве.
Они были очарованы пейзажами. Дикие высокие скалы над морем, одинокие пальмы. Все бы хорошо,
