пирамидки с надписями. Большая фотография в венке из искусственных цветов:
«Мл. лейтенант Мефодий Молошок – погиб 13. 4. 42»
Вот другая:
«Еременко Георгий Кузьмич. 13. VII. 41».
На краю кладбища над полуразбитым домом, где штаб бао, ржавая вывеска:
«Начальная школа Мгинского района».
И прямо против нее две могилы рядом, покрыты еловыми ветками с шишками. Некрашеные деревянные стойки с перекладинами. На них надписи чернилами:
«Здесь погребен Лева Плисткин 13 лет. Погиб 1 мая 1942».
«Здесь погребен Геня Плисткин 15 лет. Погиб 1 мая 1942».
Мины!.. Опасен ныне колхозный труд!..
А что же все-таки делают здесь те, кого в дни войны принято называть «гражданскими людьми» или «мирным населением»?
Я – в правлении совхоза «Красный Октябрь», Мгинского района, Ленмолокотреста НКСХ РСФСР.
Зашел к директору молокотреста, пожилому коммунисту Федору Михайловичу Овчинникову, в отдельный, стоящий на отшибе домик. Озабоченный своими делами, заросший желтоватой щетинкой, директор сутулясь сидит за грубо сбитым столом в жарком ватнике. А перед ним, в крашенной луком кофте из мешковины, опершись худыми узловатыми руками на край стола, стоит рыжеволосая, тощая женщина лет сорока, что-то настойчиво и голосисто от него требуя.
Увидев меня, она умолкает, отодвигается от стола, но не уходит.
Ты постой, постой, Евдокия Егоровна! – кидает ей Овчинников. – Отвечу человеку, а с тобой у меня разговор долгий!.. Так вот, товарищ военный корреспондент, время терять не будем, совхоз наш, значит, был зоной пустыни в результате девятнадцатидневного пребывания немцев… С тридцатого ноября по восемнадцатое декабря они тут владычествовали… Ни одного метра жилья; разбитые производственные постройки и поля, усеянные минами, трупами, железом. Оставшихся здесь рабочих и главным образом их семьи (было семьдесят два человека) немцы собрали в одну комнату, и дом загорелся. Восемнадцать человек сгорело, одиннадцать искалечено, у остальных тяжелое моральное потрясение… Да вот она тут при немцах была, все пережила!
Была, была, – на высокой ноте сразу взяла в голос рыжеволосая женщина. – Ребеночек маленький замерз, Анатолий, восьми месяцев! – Женщина вдруг расплакалась. – Наши отступали, директор совхоза свою семью отвез на лошади… «А как мы?» – «Машина придет!» Мы и остались. Которых ранили, которые сгорели. Снаряды рвались, а мы – в домах. Побежали в землянку, ждали машин. Налетел немец, ох, тошнехонько, закрылись, а он – махает к дому. Там все – на крючок… Утром выскочила я, – вижу, там немец в халате белом, с биноклем. Кричу: «Где ребеночек?» Он по-русски: «Там, в доме!» Побежала, – ребеночек один в пустой комнате, он уже замерз, часа три, как пришли они, помер ночью.
Из землянки немец всех выгнал в дома по ту сторону речки, – два дома большие были. Хлеб сгорел, – выскочишь под снарядами, принесешь… Голодовали, жмыхи попросишь, турнепса мороженого пососешь. Так, человек на человеке, восемнадцать дней сидели. Немцы придут, возьмут тарелку, нож, лампу, уйдут. Я девочку пяти лет держала на коленях, сунусь, закроюсь, – глаза бы не видели!.. А мальчик, Игорь, одиннадцати лет, успел убежать с нашими бойцами, кормился с ними…
А когда дом сгорел, ни пары белья – остались, кто живы, и голые и голодные… А теперь? Я – сама! Муж мой в армии, оторвало ногу, мимо Жихарева ехал, письмо послал – от двадцатого мая… И мальчик Игорь в больнице в Путилове, с тифом лежит, заболел…
Эта женщина, Евдокия Архипова, работает в совхозе двадцать лет, со дня организации совхоза в 1920 году.
Своя корова была и куры, одежа, работали – благодать! Здесь даже и столовой не было, все по домам хорошо жили, поросят держали, – что хочешь!.
Раньше это богатый уголок был! – заговорил Овчинников. – Все дышало довольством. Сельское хозяйство – рентабельное. Высокий удой – четыре тысячи шестьсот литров на фуражную корову. Овощной продукции очень много…
Овчинников жестом руки отстранил Архипову, порывавшуюся высказаться до конца:
– Ты теперь подожди! Теперь я расскажу, как мы все восстанавливали!.. Когда наши вернулись, ничего тут из материальных ценностей не было: ни лошадей, ни коров, ни продовольствия, ни кормовых фондов… Усилиями небольшого коллектива пришедших и остававшихся совхозников начал совхоз возрождаться, с января. Но… завести скот нельзя – кормов нет, разместить людей негде – домов нет… Этот уцелевший домик не совхозная территория, передан нам исполкомом. Немцы всю территорию совхоза занимали, а здесь – не были, с километр не дошли!
И задумались мы, работники треста, – что делать с совхозом в тысяча девятьсот сорок втором году?
Зная положение Ленинграда и требования фронта, решили, несмотря на тяжелую обстановку, вырастить максимум овощей. В прошлом году под овощами было семь га, в этом решили – четырнадцать! Картофеля, вместо пяти прошлогодних, дать десять гектаров. Вдвое! А была у нас одна полурабочая лошадь, с трудом восстановили один трактор.
Когда бурное таяние снега началось, в апреле, – однажды утром прихожу на скотный двор, вижу: лежит огромная противотанковая мина. Л рядом мальчишки балуются детонатором… Саперы нам мины взрывали сотнями!
Сеяли сначала плохо. Потом возвратился наш агроном Иван Иванович Лычагин. Дело значительно повернули – пошло вперед! На сегодня из четырнадцати га посеяно и высажено рассады в грунт около десяти гектаров. Плохо с картошкой, полный прорыв: семена не поступили в район. Ждем. Если поступят – успеем.
