своём костыле, пытается угнаться за ней. Клаудиа поддерживает его за локоть.
— А потом они стали колоть её ножами. Они истыкали её всю — с ног до головы.
Вот и он, покосившийся ветхий дом. Дверь открыта, они входят туда онемевшие. Каждый слышит стук собственного сердца.
Фестина лежит на полу, в луже крови. Она ещё жива — уставившись невидящим взором в пустоту, она пускает кровавые пузыри. Они срываются с её губ, взлетают вверх и несутся, несутся… Прочь из дома — к лесу, к реке!
— Самые лучшие… — шепчет, улыбаясь, Фестина.
Итальянская земля — благодатная. Здесь всегда накормят вас вкусным деревенским сыром, везде нальют чудного вина. Люди веселы, добры и отзывчивы. Они улыбаются широкими, искренними улыбками и наперебой приглашают вас к себе. Учёные говорят, что тому способствует воздух — бодрящий и терпкий воздух Апеннин.
Италия — страна святых. Грешницам здесь не место.
МОЯ ЖЕНЩИНА
Свет лампы был такой тусклый, что можно было без труда смотреть на неё. Она стояла на самом краю стола — раньше её накрывали самодельным колпаком, но тот со временем истрепался — он был сплетён из матерчатой ленты — и теперь накрывать её было нечем. В этом не было, впрочем, особой необходимости: сейчас, когда ввинтили сороковатку, свет лишь силился преодолеть тягучую плотность темноты — так он был слаб. От колпака сделалось бы совсем темно. Все предметы под таким освещением становились совершенно иными: клеенчатая скатерть темнела, желтизна её фона сгущалась, и даже рисунок — примитивные кривые цветы — менялся вдруг. Это были всё те же цветы, но уже какие-то напряжённые, опасные. Чай в кружке представлялся колдовским дымящимся зельем, радужная плёнка на поверхности усугубляла эффект. Я пил его с неким трепетом. Даже собственная ладонь делалась страшной и чужой. Вены вздымались бороздами, а кожа стягивалась будто — она была морщинистой, сухой и умирающей… Странные образы появлялись в тот момент, когда я просто начинал смотреть на лампочку, не отводя глаз и стараясь не моргать. Тусклость света была всё же достаточной, чтобы проникнуть за оболочку глаз — она затевала там игру, выжигая их глубины, кружась по ним бликами. Перед взором плясали хороводы солнц и лун, за их внешней явностью угадывалось и что-то причудливое, но увы — такое недолгое, ускользающее, что лишь догадываться приходилось о природе и значениях этих образов. Я видел то, что никогда не покидало тайных убежищ памяти, что лишь отдалённым дыханием воспоминаний проносилось порой где-то по задворкам мысли; теперь же всё это становилось реальным, создавало из пустой гулкости небытия материальные обличья — лишь на миг, но и этого было достаточно, чтобы понять всю их значимость и ценность. Они плели узоры и могли бы плести их без конца, но я не выдерживал всё же: в определённый момент становилось неприятно — я закрывал глаза и откидывался на спинку кресла.
Меня смаривало, и с каждой секундой всё сильнее. Время же было не позднее, идти спать нежелательно — ещё часик хотя бы. Я рывком поднялся с кресла, вышел из будки и не спеша углубился в темноту коридора. Школа пребывала во мраке, шаги гулко разносились по пустым пространствам, звуки поднимались к самому потолку и затихали где-то там, в вышине. В школе было три этажа и маршрут их обхода за все эти месяцы работы был освоен мной до автоматизма. Вначале я шёл к туалетам первого этажа, от которых спускался ниже, в подвал, чтобы дёрнуть для верности ручку слесарской — там частенько засиживались допоздна рабочие, тихо и скромно пьянствуя. Сегодня тут не было никого; я снова поднялся на первый этаж и повернул в правое крыло здания — здесь располагались начальные классы. Дорога отсюда вела в двух направлениях: в столовую, которая находилась ниже, в полуподвальной зоне, и на второй этаж. Здесь же проходил я и мимо актового зала — его ремонтировали. У дверей столовой постоянно ощущались аппетитные запахи — то было пыткой для меня: вечно голодный, я лишь сплёвывал в ближайшую раковину густую и обильную слюну и шёл дальше. В столовую мне доступа не было. Затем таким же образом обходил я второй этаж, самым интересным местом которого был спортзал, а потом и третий, на котором ничего интересного не было — одни лишь классы. Ключи от спортзала оставляли в школе: иногда, крайне редко впрочем, заходил я туда, чтобы минут пятнадцать-двадцать покидать в корзину мячи. Больше я не выдерживал, надоедало. Сегодня же даже и не думал о том: не то что кидать мячи, но и просто передвигать ноги было неимоверно тяжело. Снова спустившись на первый, к вахтёрской, я взял ключ от учительской, добрёл до неё и, зайдя внутрь, присел на диван. Лишь присел, спать ещё не собирался. Я был слишком ответственным потому что: ложился спать всегда поздно, чтобы предупредить появление возможных воров и никогда не ходил ночевать домой, как делали другие сторожа. Иногда я и вовсе не спал — в этом было своё определённое очарование: сидеть в пустой, гулкой школе, читая книгу и, отрываясь от неё порой, видеть за окнами лишь ночь, лишь тьму, лишь призрачный свет фонарей, лишь едва угадываемые силуэты домов — в этом было что-то. Что-то загадочное, что-то неподвластное, что-то запредельное. Я любил свою работу.
Сидеть на диване было неудобно — я сдвинулся на самый край, вытянул ноги и положил голову на спинку. В учительской царила тьма. Она была ненавязчивой, казалась даже робкой, но таила в себе опасность — это чувствовалось сразу. Опасность гипотетическую, иллюзорную, призрачную опасность. Я полулежал на диване и вяло водил глазами из стороны в сторону. Они привыкли к темноте и комната не казалась больше мрачной: без труда угадывались два стола у противоположной стены, шкаф там же. Ещё один шкаф стоял слева — был он помассивней и повместительней. А ещё три стула — вот и всё, что имелось здесь. Эта убогая обстановка стала для меня, как ни странно, такой знакомой и родной, какой становится только обстановка собственной квартиры. Я смотрел сейчас на шкаф, тот, что слева, и вся его форма, весь его образ — он словно сопровождал меня всю мою жизнь. Казалось, что он таился во мне ещё до того, как я увидел его. Серое кольцо витало в его ореоле — лёгкий обман зрения, причудливый эффект перетрудившейся сетчатки — я стал гнать его от шкафа к окну. Оно почему-то отставало, кольцо, отставало от движения глаз, и хоть в следующий момент настигало центральную точку взгляда, этот промежуток времени был достаточно продолжителен, чтобы заметить несоответствие и удивиться ему. Из серого кольцо превратилось вдруг в цветное, и я не понял поначалу, что это был за цвет. Оказалось, оно переливалось цветами, да и не кольцо уже это было, а ромб, но неправильный, не симметричный. Вместе с ним кружились здесь и другие геометрические фигуры: треугольники, квадраты, а потом я понял, что они складываются в буквы. Я попытался прочесть написанное и вроде бы прочёл, потому что услышал свой голос, но понять прочитанное не смог. Страницы перелистывались, я бубнил слова, но потом книга кончилась. Я открыл дверь и вышел в поле — земля была здесь мягкой и сырой. Копошились крысы. Они были впереди, по бокам, они лезли под сиденья и даже ползали по стенам. Вагон мчался — у него не было крыши и, подняв голову, я мог видеть небо — оно было вязкое и мутное, как кисель. В этом-то и заключалось неудобство — капли не сдерживались и срывались, прямо мне в лицо. Дуга была такой крутой, что у меня захватывало дух и душа уносилась в пятки, казалось — вот-вот сорвёмся. В конце был выступ и взобраться на него стоило неимоверных усилий, мне стало страшно просто, но потом вдруг всё выпрямилось и дорога оборвалась. Я раздвинул кусты и вышел к оврагу. Свет бил откуда-то снизу, очень яркий. Я переступал с ноги на ногу и оглядывался по сторонам. Чья-то рука легла мне на плечо, пару мгновений лежала недвижима, недвижим стоял и я. Потом меня стали трясти, я не реагировал, я смотрел вперёд. Меня затрясли сильнее.
— Это ты?! — вскинул я глаза и удивлению моему не было предела. — Как ты здесь оказалась?
— А у тебя школа открыта. Заходи пожалуйста. Вот и я — за ручку дёрнула и вошла.
— Боже мой… всё это так неожиданно!.. — я обвил её ноги и посадил к себе на колени. — Ты даже не знаешь, как я рад. Я так хотел увидеть тебя!
— Я тоже хотела тебя увидеть. Как там, думаю, парнишка мой глупенький поживает, что он там поделывает. А? — надавила она пальчиком на кончик моего носа. — Как ты тут поживаешь? Что поделываешь?
Я не ответил, лишь потянулся к ней губами, а она смотрела на меня с лёгким прищуром, улыбаясь уголками губ, благодушно. Она не могла смотреть язвительно, она была совершенством.
