— Почему? — вскрикнула Катя.
— Мне на работу сегодня, а ещё уроки делать.
— Как на работу? — удивилась Антонина. — Ты же только отдежурил.
— Как на работу? — недоумевала и Катька.
— Напарник попросил. Отказать нельзя.
— А, ну да, — согласилась хозяйка. — Завтра тоже пойдёшь?
— Да, моя смена. А потом он три ночи будет.
— Ясно, — кивнула понимающе старая женщина. — Только тяжело это.
— Да, тяжело это, — согласилась и Катерина, жалостливо на меня поглядывая.
— Ничего не поделаешь, — сказал я.
До половины пятого оставался ещё час.
Мы сыграли после этого лишь партию. К хозяйке зашла соседка — одна из бесчисленных подъездных старух. Женщины уселись у окна и начали свой глупый, бессодержательный разговор.
— Пойдём в мою комнату, — кивнул я Кате.
— Пойдём, — согласилась она.
Мы перебрались в мою каморку, закрылись там и игра началась заново. Вдвоём, однако, играть было неинтересно. Комбинаций мало, игра без хитростей, примитивная. Отсутствие хозяйки явилось, как ни странно, минусом.
— Вить, — спросила Катя, — а сколько у нас будет детей?
Карты были отброшены в сторону. Я включил магнитофон — мы сидели теперь, развалившись на кровати.
— А ты сколько хочешь? — я был серьёзен.
— Ну, не знаю… Хотеть можно сколько угодно, но надо же думать о том, как их обустроить, какую жизнь для них создать. Я бы может и пятерых хотела, но разве это жизнь, с пятерыми? Весело, может быть. Но в обносках же все ходить будут, как голодранцы. Разве это правильно? Так что, я думаю, не больше двух. Два — это максимум. А?
— Да, больше ни к чему. К тому же в больших семьях за детьми и внимания нет никакого. Любви той же. Для двоих же любви должно хватить.
— Правильно! — подхватила воодушевлённо Катя. Даже привстала.
— Ну, а если двое, — продолжал я, — то лучше мальчика и девочку.
— Молодец! — вскочила Катерина. — Дай я тебя поцелую.
Обвив мои плечи, она чмокнула меня в щёку.
— Ммм… Умненький ты мой.
Я слегка смутился. Но лишь слегка и лишь на мгновение. Да и то каким-то глубинным своим мыслям. На самом деле мне было очень приятно.
— Мальчика мы назовём Олегом, — сказала она в следующий момент.
— Почему Олегом?
— А ты как хочешь?
— Не знаю… Хотя и Олег неплохо, но мне не очень нравится.
— Ты что, Олег — это самое лучшее имя. Самое моё любимое… Ну, Виктор, конечно тоже нечего, — сделала она мне запоздалый комплимент. А дальше продолжала:
— А девочку… Вот насчёт девочки я не знаю. Девчачьих имён много хороших. Тебе какое всех больше нравится?
— Катя.
— Не, — засмеялась она, — так не пойдёт. Что это — и мама и дочка будут Катями?
— Ну и что?
— Нет, нет, нет. Так нельзя. Другое выбирай.
— Другое… Ну, скажем, Таня как тебе нравится?
— Нет, не Таня. Я книжку одну читала: «Судьба человека зависит от его имени» — там про Таню не очень хорошо написано. Какими-то дурными они становятся. Лучше не надо Таню. Давай другое что- нибудь.
Я задумался было, но Катерина меня опередила:
— Как тебе Света?
— Света?
— Да. Света. Светлана… Хорошее ведь имя.
— Хорошее.
— Звучное такое. Меня мама поначалу Светой назвать хотела, потом передумала зачем-то… Ну что, Света или ещё что-нибудь?
— Мне Света тоже нравится. Только дети когда ещё у нас появятся! Тыщу имён успеем перебрать.
— Да вообще-то, — согласилась она. — Но пока, на данный момент, останавливаемся на этих: Олег и Света. Хорошо?
— Хорошо.
— Вот и умничка.
Заступление на работу всегда было для меня чем-то большим, чем просто смена интерьеров. Момент этот каждый раз становился погружением в иной мир. Мирок точнее, но именно погружением — мои чувства воссоздавали это только так. Возможно скрывалась за этим склонность к преувеличениям, но поделать что- либо с собой я был не в силах. Причудливость рождалась явная: улица, люди — всё так близко, так живо; и вдруг декорации менялись — огромное, пустое помещение, закрытые двери, полумрак. Время словно останавливалось здесь, застывало, и даже электронные часы на стене, пытавшиеся изобразить его движение, не имели со временем ничего общего, а высвечивали лишь случайный набор цифр. Вне этого кокона я растворялся среди людей, среди машин, среди городского шума — здесь же оставался вдруг наедине с собой, и ощущение это, ощущение самого себя, настоящего, конкретного, было таким удивительным и странным, что в первые ночи дежурств, помнится, я иногда попросту не понимал, что со мной происходило — такие необычные возникали вдруг образы. Потом привык, но тем не менее продолжал испытывать где-то в глубине собственного тела щемящее сладостным жжением предчувствие необычного и загадочного. Я стремился к нему.
Ощущение отрешённости наступало не сразу и даже не всегда. Виной тому были работники школы: всевозможные учителя, завучи, слесари, технички, которым нечего было больше делать, как только обламывать мой кайф, кучкуясь на ночь глядя в здании школы. Хорошо, если они покидали его через час- два после моего заступления: в таком случае оставался промежуток до сна, в который я мог ещё предпринять попытки к достижению нирваны. Но бывало и так — бывало не часто, и слава богу! — что засиживались они до глубокой ночи. Пусть в своих кабинетах, пусть моё существование их мало волновало, но, зная о присутствии посторонних, расслабиться я не мог. Бдеть же всю ночь сил хватало не всегда, сон оказывался сильнее. Да и особого желания бороться с ним не было. Тогда вся прелесть пропадала: насмотревшись на людей, снующих перед будкой, я заваливался спать, так и не вкусив прелестей одиночества.
Особым случаем являлись вечера, когда в школе засиживался дядя Веня.
Дядя Веня, или просто Вениамин, как все его звали, был реликвией этой школы. Он проработал здесь с самого её основания, то есть больше тридцати лет. Было ему сейчас за семьдесят. Фигуру его, даже на расстоянии и в полумраке, спутать с чьей-то другой было невозможно. Дядя Веня не вышел ростом — сам он называл цифру сто пятьдесят пять сантиметров, наверное так оно и было. Я по сравнению с ним казался великаном — на две головы выше, не меньше. Кроме крохотного роста обладал он неподражаемой походкой, а также незабываемыми движениями рук и головы. Дядю Веню знали все: в школе он числился сейчас плотником, но выполнял функции и слесаря, и сантехника, и электрика. Когда-то раньше работал он и сторожем. Сейчас директор не разрешал ему сторожить. Уволить его, однако, не увольнял, потому что был дядя Веня для школы человеком бесценным — он знал каждый болтик, каждый шуруп, каждый гвоздь, когда-либо вбитый в здание. Вот его-то я и застал в слесарке.
