дело облизывала их.
— Коля! — орала истошно. — Саша!
Тишина.
— Я в поезде когда ехал, — говорил Павел, — в окно смотрел: деревни какие-то, посёлки, один другого страшнее. Унылые все, серые. Вдруг говорят — твоя станция. Боже мой, думаю — неужели здесь ты живёшь?!
— Колька-то порассудительней. Догадается, может на месте сидеть… А перепугались-то наверное, а перепугались!
— Мать, кстати, совсем сейчас больная. А отец работает ещё. Склад сторожит.
— Дома теперь сидеть будут… Чтобы хоть раз я их ещё отпустила!
Накрапывал дождь. Мелкий, но неприятный.
— Ты, конечно, Тамар, человек сильный, решительный, но и глупостей немало делаешь. Так же нельзя обрывать всё. Это же всегда — стремишься в космос, а оказываешься в Тьмутаракани.
— Взгляни-ка под дерево. Не они это?
— Нет, тут пенёк какой-то… Родители, между прочим, готовы помочь. Ты бы съездила к ним как- нибудь, помирилась бы что ли. Они же тоже переживают.
— А что, если они уже мёртвые? — остановилась вдруг сестра. — Валяются где-нибудь со сломанными шеями…
— Да ну, брось. Ничего с ними не случилось.
— Не прощу себе это, — она прижалась к нему. Ревела навзрыд, дрожала вся.
— Ну, ну, — успокаивал он её. — Не надо, не надо. Найдём мы их, обязательно найдём.
— Коля! — орали они снова. — Саша!
Часа в четыре утра, когда забрезжил рассвет, дети всё же нашлись. Свернувшись калачиком, прижавшись друг к другу, с дорожками слёз на лице, пацаны спали в ветхом охотничьем шалашике. Тамара тут же хотела растолкать их, но Павел остановил её.
— Не надо, не буди. Напугаешь только.
Сестра послушалась.
— Да они живые ли? — утирала она слёзы.
— Живые, живые. Вон дышат как!
Они присели рядом. По земле стелился туман. Было холодно.
— А я недавно грыжу вырезал, — сказал Павел.
— Да что ты!
— Ага. Терпел, терпел — нет, думаю, хватит.
Вздрогнув, пацаны заворочались.
ПРОЩАЙ, ПРОКЛЯТОЕ ДЕТСТВО!
— Мам, дай мне зеркало! — попросил он маму.
— Нельзя, сынок, нельзя, — ответила она, качая головой.
— Почему?
— Это запрещено. Зеркало — зло, ты увидишь всё искажённо.
Мальчик откинулся на подушку и тяжело вздохнул. Он был бледен: под глазами затаилась синева, на лбу блестели капельки пота, и душевные терзания — они так и проступали из-под тяжёлых век тревожным взглядом.
Краешком полотенца мама вытерла с его лица пот.
— Как хочется посмотреть на себя!.. — шепнул он. — Они уже большие, да?
— Да, они большие, — кивнула мама.
— А сколько миллиметров? Примерно.
— Ну, миллиметров пять… или даже больше. Хорошая такая, густая щетина. Если смотреть издалека — совсем на бороду похоже.
Мальчик слабо улыбнулся. Но тут же нахмурился.
— И всё-таки они ещё очень короткие.
— Не всё сразу, сынок. Они растут всё время, каждую минуту. Это незаметно, но это так. Просто нужно потерпеть.
— Как трудно терпеть!
— Но так надо. Ведь ты же знаешь — необходимо пройти через это. И если не выдержишь, сдашься — уже никогда не станешь взрослым. А это страшно.
Он знал, как это страшно, он хорошо помнил все мамины рассказы. Он лишь крепко сжал зубы — чтобы быть твёрже, закрыл глаза — чтобы не дать проникнуть в себя Отчаянию, и попытался забыться. Мама поцеловала его в лоб, подоткнула одеяло и тихо ушла.
Он так и не заснул этой ночью, не смог. В самый последний момент, когда уже казалось, что сон стоит на пороге сознания и вот-вот поглотит его в свои объятия, пытливый мозг рождал очередной неприступный образ, очередную злодейку-мысль, которая разбивала сонную твердыню, развеивала её вязкую туманность и возвращала ненужную конкретность. Борьба была упорной, но исход её был предопределён: сам того не хотя, он занимал сторону ясности, хоть и рад бы был всей душой сдаться на милость иллюзорности.
Дом жил своей жизнью. Надо было лишь прислушаться и подождать самую малость, чтобы заметить её проявления. Терпеливый вознаграждался проникновением в тайну стен. Они тогда приходили в движение — бесшумно раздвигались и выворачивали реальность наизнанку, впуская в пространство комнаты своих посланцев. Монстры бессонницы выползали из нор.
Первым приходило остромордое мохнатое существо с круглыми неподвижными глазами, взгляд которых имел способность проникать даже сквозь закрытые веки. Не спеша оно взбиралось по одеялу на кровать и степенно усаживалось на груди мальчика. Оно просто сидело, вперясь неистовым взглядом в детское лицо, не шевелясь и не издавая ни звука. Возможно, оно воплощало собой Уныние.
Чесоточные черви появлялись следом. Сквозь складки простыни и подушки выползали они наружу и копошились на теле, развлекаясь в своих мерзких игрищах. Они были совсем крохотны и кожа зудела от их касаний. Постепенно они скапливались на лице. Они обвивали собой волоски и от слизи, что оставляли они за собой, лицо делалось влажным и липким. Хотелось давить их кулаками, размазывая крохотные тельца по скулам. Он судорожно вскидывал руки, но увы — крепкая бечёвка плотно приковала их к кровати — он был бессилен.
Ещё вокруг летали Страшные Бабочки. Они возникали вдруг, неожиданно, их было неимоверное множество, и звуки, издаваемые ими, рождали холод. Это начиналось с ног, сначала лёгкая волна зарождалась в пальцах, она расширялась, уплотнялась, а потом, сорвавшись, неслась с ужасающей скоростью к голове. Достигнув её, она разбивалась ледяной глыбой и болевой шок от её распада был невыносим. Дыхание обрывалось, тело передёргивалось и в ужасе мальчик открывал глаза. Мрачное, степенное Отчаяние лениво разливалось по коридорам памяти. Оно было властно, всеобъемлюще и беспощадно.
«Ты всё ещё терпишь?» — усмехалось оно коварными покалываниями.
«Да», — откликался он ему.
«И видишь в этом смысл?»
Мальчик не видел в этом уже никакого смысла, но всё же возражал.
«Я хочу стать взрослым».
«Для чего?»
«Взрослым надо стать, потому что на детях проклятие. Оставшийся ребёнком погибнет в хаосе».
«Гнусная ложь. Тебе говорит это мама?»
«Да».
«Она врёт».
