потом десятки раз вспоминал ее вопросы и свои ответы.
— Интересно, они печатают листовки?
— Пожалуй, да, — сказал он, — это совсем не сложно. А коммунисты имеют большой опыт конспиративной работы. Они действовали нелегально с момента создания партии.
— Наверное, действуют и те, довоенные коммунисты?
— Кажется, да.
— Я слышала, что их перебрасывают через фронт из России. Как ты думаешь, может приехать сюда твой брат?
— Не имею понятия.
— А если бы он сюда попал, то навестил бы отца?
— Откуда я знаю? В подполье всякое бывает.
— Я бы очень хотела познакомиться с твоим братом. Это герой, а мне нравятся отважные люди.
— Как только его увижу, — улыбнулся Юзеф ее наивности, — познакомлю вас. Соберемся, выпьем и поговорим о старых добрых временах.
Теперь он анализировал каждое слово, произнесенное тогда. Разговоры о коммунистах повторялись. Об отце и Антеке тоже. Несколько раз Дорота приносила партийные газеты и листовки. И каждый раз отделывалась шутками, когда он спрашивал, откуда они у нее. А во время разговоров назывались фамилии. Однажды она сообщила, что коммунисты сожгли мост, спилили несколько телеграфных столбов и обстреляли немецкий мотоцикл.
— А это точно, что коммунисты? — спросил Юзеф.
— Спроси об этом отца. — Это было сказано так, что он не понял: в шутку или серьезно.
— Отец слесарь, а не военный. — Ответ получился немного резковатым, но, может, это и лучше.
— Я пошутила.
— Тогда я прошу больше так не шутить.
— Хорошо, больше не буду…
Потом… Да, потом была история с Видершталем. О нем рассказывала Дорота и говорил Войтушевский.
Юзеф только теперь осознал, что к каждому эти сведения попали разными путями. Войтушевский шепнул даже, что в свое время принимал участие в операции по переброске пистолетов в гетто. По приказу самого шефа инспекции. И вдруг начались аресты. Людей брали врасплох. В квартире, где было спрятано оружие, гестаповцы сразу же подошли к печке и стали ее разбирать. Вытащили пистолеты, гранаты, боеприпасы, Ничего не удалось спасти. Людей брали по списку, а следовательно, кто-то их предал. Уцелел только Видершталь, так как его не было дома. На следующую ночь ему удалось выбраться из гетто. Гестапо забило тревогу, хотели схватить его любой ценой. Войтушевский, однако, считал, что это бесполезно. Его опекает военная организация, так что у парня есть надежное укрытие.
Юзеф вспомнил теперь, что Дорота совсем не была обеспокоена этими событиями.
От долгого сидения ноги затекли. Он с трудом выпрямил их. Его раздражала неподвижность импровизированного лагеря. На месте этого Янека он бы ушел дальше. Жандармы тоже не лыком шиты, могут быстро напасть на след. Надо бы, по крайней мере, добраться до каких-нибудь хат и дать людям горячей пищи. Он хорошо помнит по тридцать девятому году, как человек быстро теряет силы.
Трудно сориентироваться в такой темноте, который час. Ветер усиливается, шумят деревья. Внизу, правда, спокойно; пожалуй, будет дождь. А он без пальто. Вышел из дома на минутку, а очутился аж здесь. В горле пересохло, интересно, есть ли у них вода. Пожалуй, нет. Партизаны, когда уходили, помнили только об оружии и боеприпасах. Он должен сидеть и ждать. Чего ждать? Наверно, только пулю в лоб. Что же, он заслужил это…
Сменили часового. Новый уселся так же, как и предыдущий, бдительно наблюдая за Ковалем. Юзефу очень хочется сказать ему, чтобы не беспокоился: он не будет лишен удовольствия застрелить узника. Приговор ведь может быть только один. В лесу не решают иначе — невиновен или смерть. А что другое могут сделать? Построить тюрьму?..
Юзеф снова уселся, теперь ему казалось, что удобней. Холодно. Засунул руки в карманы, съежился. Смертельно устал, но сон не приходил. Беспрерывно посматривал в сторону маленького костра. Долго советуются…
Мысли его снова возвратились в прошлое. Тогда у Лыковского наступили странные дни. Может, Коваль не сразу отдал себе отчет в этом, но теперь он знал твердо, что все началось с этой истории с Видершталем. Рудольф почти не выходил на улицу, держал себя у них как дома. Его любимым местом была гостиная Лыховского. Юзеф видел его там часто. При этом у него всегда было странное ощущение, будто он смотрит на ядовитую змею. В холодных голубых глазах гестаповца было безграничное презрение ко всем, кто не был немцем. И уверенность, что он может безнаказанно раздавить человека, как червя.
Юзеф предпочитал сидеть один в комнатке наверху. Перед ним проплывали тогда картины пережитого. Особенно часто вспоминался период, когда Антек был еще дома. И более ранний, когда он ходил в школу, а потом учился ремеслу. По улицам носились всегда втроем, и старшие братья опекали самого младшего — Метека. Вспоминалась мать, как она вечно латала и штопала порванные штаны, лечила многочисленные шишки и царапины, и драки с ребятами с кирпичного завода. Те были задиристые, драчливые. Они, жившие неподалеку от речки Любавки, имели свою компанию. Потом эхо сентябрьской войны, начало знакомства с Доротой…
Дальше он не шел в своих воспоминаниях. Не мог перебирать в памяти их совместную жизнь. Что-то его сдерживало.
Тот день он не забудет до конца жизни. Едва вернулся с работы, как в комнату вошла неестественно оживленная Дорота. От нее пахло духами и вином. Взяла его за руку.
— Юзек, идем.
— Куда?
— Вниз.
— Зачем?
— Не спрашивай, а иди. И, умоляю тебя, дорогой, ради нашей любви, молчи. Только улыбайся. Хорошо? Сделаешь так?
Он слушал ее с растущим удивлением. Что, собственно, случилось? Никакого вразумительного ответа он найти не мог. Однако продолжал ей верить и поэтому сказал только:
— Хорошо, если ты так хочешь.
— Дорогой! — Дорота обняла его за шею, поцеловала. — Ну идем. Только помни…
В маленькой комнате, где Лыховский принимал самых важных гостей, находились трое мужчин. На столе бутылка коньяку, рюмки. Прямо против дверей стоял рослый человек в черном мундире. Его лицо закрывала тень от козырька фуражки. Все на нем было безупречно: плотно прилегающий мундир, отлично сшитые брюки, до блеска начищенные сапоги, перчатки. Рядом с ним стоял молодой человек в светлом плаще и охотничьей шапке. Лицо как у бульдога, которого держат на цепи, руки в карманах. Сбоку скромно стоял Рудольф.
В груди у Юзефа похолодело, как тогда на фронте, перед сражением. Он уже понял, что ставка в этой игре — жизнь. Но идет ли речь только о его жизни?
Человек в черном мундире повернулся к Дороте. Та что-то говорит, гестаповец задает короткие вопросы. Она хорошо говорит по-немецки, ни разу не запнулась. В комнату вошел Лыховский, взял в руки бутылку и вопросительно посмотрел на гестаповца. Тот слегка кивнул, лавочник налил коньяк в рюмки. Немец выпил, снова кивок в сторону Дороты. Та снова что-то говорит по-немецки. Молчание. И тут Юзеф почувствовал на себе тяжелый взгляд «черного». Одновременно прозвучал вопрос по-польски:
— Ты ее муж? — Немец говорит спокойно, тихо, но в его голосе чувствуется сила, уверенность в себе.
— Да. — Юзеф сам не узнает своего голоса. Его все больше охватывает страх. Вот сейчас «черный» кивнет — и эти двое…
— У тебя есть брат?
— Есть.
