образования, заматерил его, как последний биндюжник со Староконного базара!
Оля хотела рассказать, как ее Чеперуха чуть не прибил Лапидиса на месте за эту матерщину, его счастье, что обошлось разбитым стеклом, но Дегтярь уже надевал пальто: лицо и глаза у него сделались усталые, вроде человек целые сутки не спал и мучался от боли.
Через два дня на третий Олю вызвали в областное управление НКВД — большой серый дом с красными окнами напротив ворот центрального парка культуры и отдыха имени Шевченко. Там тоже спрашивали про Лапидиса, Оля повторила, что знала, и от себя добавила: лично она и ее муж, он сейчас в Красной Армии и чуть не потерял ногу на войне с Финляндией, всегда, сколько живут в этом доме, не любили Лапидиса. Начальник, который разговаривал с Олей, вспомнил про товарищеский суд во дворе, когда Лапидис целиком поддержал Иону Чеперуху и был категорически против выселения.
— А кто имел пользу! — вскинулась Оля. — Во дворе все знали: если вы говорите «белое», Лапидис обязательно скажет «черное». Такой человек.
На следующей неделе по дому прошел слух, что в областное управление НКВД вызывали мадам Малую, Иосифа Котляра, Тосю Хомицкую, тетю Настю, доктора Ланду и Дину Варгафтик, но точно знали про одну Олю Чеперуху, которая сама всем рассказывала, какой молодой и симпатичный мужчина вел с ней разговор. Тося даже пригрозила: если Оля не закроет свой рот, придется написать Ионе прямо в госпиталь, чтобы быстрее бросал свои костыли.
— Тосенька, — жмурилась Оля, — дайте я обниму вас и крепко поцелую, мы же только две — красноармейки.
Тридцать первого марта Верховный Совет, за подписью товарища Калинина, постановил образовать в составе СССР новую, двенадцатую по счету, союзную республику — Карело-Финскую. Население там было не очень густое, меньше четверти Ленинграда, но по территории республика могла свободно равняться с такими высокоразвитыми европейскими странами, как Бельгия, Голландия, Дания и Швейцария, вместе взятыми. Согласно статистическим данным, сообщил Иона Овсеич, карелы составляют свыше двадцати трех процентов всего населения, что же касается финнов, то ЦСУ получило дополнительные материалы и еще не закончило обработку. Возможно, понадобятся уточнения, ибо в условиях Крайнего Севера, где полгода день, а полгода ночь, перепись населения — дело трудоемкое и непростое.
В связи с присоединением новых районов к СССР у Ефима Граника возник вопрос: может ли он поменять свою квартиру в Одессе на жилплощадь в Выборге?
— Откуда у тебя такие настроения? — удивился Дегтярь. Ефим сказал, что это не настроение, а просто вопрос, но Иона Овсеич ответил ему: вопросы не с неба падают, они возникают у человека в голове от мыслей, которые там роятся. У него лично есть подозрение, что Ефим опять бросил работу и подыскивает место, где можно было бы кустарничать у себя дома.
Насчет работы Ефим подтвердил, что действительно временно оставил, но кустарничать не намерен. Конечно, какой-то небольшой срок придется, чтобы иметь копейку на хлеб: он же не вор и не фальшивомонетчик, который печатает деньги.
— Короче, — перебил Иона Овсеич, — ты опять берешь патент?
— Патент! — воскликнул Ефим. — Как я могу взять патент, если финотдел требует сначала справку про инвалидность и состояние здоровья?
— Ефим, — тихо сказал Иона Овсеич, — я тебе не враг, но ты сам лезешь на неприятности. Совнарком СССР вместе с ВЦСПС осудили порочную практику летунов, а ты, кроме того, еще хочешь гнаться за длинным рублем. Советская власть имеет большое терпение, но всему приходит конец. Ты меня понял?
— Я тебя понял, Овсеич. Но почему государство должно пострадать, если неделю, месяц, два я поработаю у себя дома?
— Когда человек работает дома, — ответил Дегтярь, — он работает дома, а не на производстве. Производство — это завод, фабрика, совхоз, колхоз. Давай на минуточку представим себе наш СССР без заводов, без фабрик, без колхозов и совхозов.
— Не, — поднял руки Граник, — такое нельзя себе представить.
— Нельзя? — удивился Дегтярь. — А ты же пытаешься взять нас за горло: не хочу работать на производстве — хочу дома! В общем, как та старуха, которая захотела быть царицей и получила обратно свое дырявое корыто.
Ефим сказал, что в данном случае сравнение не удачное: лично он за все золото мира не согласился бы стать царем. А насчет работы он обещает зайти завтра в малярный цех фабрики «Труд-побут».
— «Труд-побут»? — повторил Дегтярь. — По-моему, это артель, а не государственная фабрика. Ефим Граник, из тебя надо каленым железом вытравлять хозяйчика.
Вечером Дегтярь имел в виду зайти к мадам Малой, чтобы она взяла под свой личный контроль Граника, но Полина Исаевна чувствовала себя неважно, пришлось бегать в аптеку за кислородом, потом кипятить воду для грелки, потом варить манку с молоком, чтобы дать больной на ужин. Среди ночи надо было опять наполнить грелки, Полина Исаевна тихонько стонала, хотела встать сама, но Иона Овсеич не разрешил: когда он дома, она не должна утомлять себя по мелочам. А вообще, надо держать себя в руках: весна есть весна, всем туберкулезникам делается хуже, не только ей одной.
Под утро у Полины Исаевны началась аритмия в сердце, Иона Овсеич предложил вызвать скорую помощь, но она категорически отказалась и бросила упрек: если ему так надоели ее болячки, что он хочет навсегда засадить ее в больницу, лучше пусть откровенно скажет, и сию минуту, как ей ни плохо, она подымется и уйдет, и пусть устраивает свою жизнь с другой — молодой и здоровой.
— Поля, — сказал он тихо, — оставь свои провокации. Никто не посылает тебя в больницу; кроме того, больница — это хорошие доктора, забота, надлежащий уход, и не надо строить пугала. За границей люди платят бешеные деньги, чтобы попасть в больницу, бедному человеку вообще недоступно, а здесь ты даешь себе волю капризничать, как старая барыня.
Полина Исаевна заплакала, он вытер ей глаза краем простыни, она немножко успокоилась и велела ему идти на работу, а то опоздает, не дай бог, и люди будут показывать пальцем.
Днем у Полины Исаевны был сердечный припадок, Клава Ивановна вызвала карету. Доктор внимательно осмотрел больную, сделал укол камфары и пообещал еще сорок лет жизни, если хорошо питаться, блюсти режим и не принимать близко к сердцу всякие пустяки. А лучше всего, конечно, туббольница на улице Белинского: за окном — море, сад, каштаны, дуб, акация, птички щебечут, петухи кричат, словом, рай.
Больная сказала, она не хочет в рай, она хочет, как все люди: у себя дома.
Прямо с фабрики Дегтярь зашел к мадам Малой. Она сообщила, что приезжала скорая помощь, оказалось, он уже знает, звонил домой, Полина чувствует себя значительно лучше, и нет оснований для особой тревоги. А теперь главное, насчет Граника: он опять бросил работу и надеется, авось, не заметят, пройдут мимо. Надо установить строгий контроль и каждый день теребить, иначе он пойдет по наклонной и трудно предвидеть, какие могут быть последствия. Точнее, вполне можно предвидеть, что последствия будут самые плачевные.
Клава Ивановна сказала, с Граником дело ясное, будем теребить. А как быть с Орловой? Есть данные, что к ней опять ходят клиенты.
— Малая, — погрозил пальцем Иона Овсеич, — за свои слова надо отвечать. Откуда у тебя данные?
— От Дины Варгафтик: она уже несколько раз видела из своего окна.
— Кто еще может подтвердить?
— Настя. Если надо будет, Тося Хомицкая тоже скажет пару слов.
— А откуда они взяли, что это клиенты? Женщина, в таком возрасте, как Орлова, может пригласить к себе домой мужчину, это еще не преступление.
— Дегтярь, — Клава Ивановна крепко сжала губы, — ты хочешь знать в подробностях, что видела из своего окна Дина Варгафтик?
Иона Овсеич сощурил глаза остались узкие щелки, на висках вздулись синюшные вены, и вдруг хлопнул ладонью:
— Значит, рыба уже давно воняет, а мы только сегодня учуяли запах!
— Тебе не угодишь, — вздохнула Клава Ивановна, — то мы чересчур торопимся, то, наоборот, мы
