— Хлопчики, — вздохнул Иосиф, — а я вам говорю: нехорошо, ой, нехорошо.
Подошла мадам Малая, посмотрела на одного, другого, спросила, почему такие черные лица. Чеперуха ответил, пусть посмотрит на себя, увидит то же самое, и разошлись.
С третьего этажа Тося Хомицкая закричала, чтобы Иосиф бежал домой — его Ане сделалось плохо.
Когда Иосиф зашел, Аня лежала на кушетке и через каждую секунду открывала рот, как будто ей было мало воздуха и вот-вот совсем не хватит. Тося ударяла ее по щекам, Соня Граник стояла рядом с маленькой Лизочкой на руках и говорила, что это ничего не даст, надо колоть иголкой в икры. Сначала Тося не слушала, потом взяла иголку и несколько раз хорошо уколола в икры и бедра.
От боли Аня пришла немножко в себя и спросила: это правда, что война с Германией, или ей приснился лишь дурной сон?
— Аня, — наклонился Иосиф, — тебе уже лучше или вызвать доктора?
Аня посмотрела на мужа чужими глазами и опять повторила свой вопрос: это правда, что война с Германией, или ей приснился лишь дурной сон, и она не может проснуться?
Да, сказал Иосиф, правда. Аня крепко сцепила зубы и опять начала задыхаться. Пришла Клава Ивановна, велела всем отойти в сторону, чтобы не забирали у человека кислород, и приказала Ане сейчас же взять себя в руки. Аня сначала не реагировала, потом вдруг заплакала, замотала головой и сказала по- еврейски, пусть Бог пошлет ей смерть: она заслужила, и на душе у нее предчувствие, что она больше никогда не увидит своих сыновей.
— Перестань паниковать! — сказала Клава Ивановна. — Саша и Петя только год назад поступили в летное училище, а там учатся три года: пока они закончат, люди уже забудут про войну.
Нет, застонала Аня, на сердце ей давит предчувствие, что она больше никогда не увидит своих сыновей.
— Иосиф, — приказала Клава Ивановна, — пойди сейчас же на вокзал и принеси ей билет прямо до Харькова. Пусть едет к своему Саше и своему Пине, а когда вернется, будем говорит по-другому.
— Аня, — обратился Иосиф, — ты хочешь?
Да, сказала Аня, она хочет, пусть возьмет билет на послезавтра: она должна договориться на работе и приготовить какой-нибудь пирог для детей, чтобы не приезжать с пустыми руками.
Внизу, на первом этаже, Оля Чеперуха топала ногами, тарабанила, как припадочная, крышкой по кастрюле и требовала, чтобы в такое время Зюнчик забрал назад свои документы из артиллерийской спецшколы, а Иона со своим сыном доказывали наоборот — как раз теперь самое время поступать.
— Зюня, сделай, как говорит родная мама, — Оля с силой дернула себя за волосы, — или сегодня вы последний раз видите ее на этом свете!
Иона схватил ведро с водой, поднял над головой, швырнул на пол и потребовал, чтобы у него в доме не устраивали истерику и не брали за горло: Красной Армии нужны хорошие кадры, и он даст эти кадры!
— Идиот, — заплакала Оля. — Он же совсем ребенок, он еще ничего не успел видеть на свете.
Зюнчик сказал, он уже все видел и все понимает, и пусть за него не волнуются.
Оля заплакала еще громче, хотела обнять сына, но сын сделал по-солдатски кругом и вышел из комнаты.
— Сволочи, — Оля прижала пальцы к вискам и раскачивалась на стуле. — Я всегда была для вас куховарка и домработница, а что у меня на сердце, никто не хотел знать. Сволочи.
В три часа Иона Овсеич вернулся из райкома. За десять минут все жильцы, кто был на данный момент дома, собрались в форпосте.
— Товарищи, — сказал Иона Овсеич, — все слышали выступление Вячеслава Михайловича Молотова по радио. Гитлеровские головорезы, вооруженные до зубов по последнему слову техники, в четыре часа ночи, под покровом темноты, напали на пограничные районы нашей Родины. Одновременно немецкие самолеты бомбили пограничные пункты, аэродромы, железнодорожные станции и крупные города на всем протяжении от Черного моря до Ледовитого океана.
Иона Овсеич сделал небольшую паузу и сообщил, что имеются сведения о первых успехах на ряде участков, где в бой вошли регулярные части Красной Армии. Однако надо понимать со всей честностью, что мы имеем дело с коварным и опасным врагом. Одновременно надо пресекать на месте всякую панику и растерянность, виновные будут караться со всей строгостью по законам военного времени. Одесса, поскольку недалеко граница, объявляется на военном положении, вся полнота власти переходит в руки командования Красной Армии.
— А обком и облисполком? — спросил Граник.
Обком партии, сказал Иона Овсеич, а также облисполком, в лице своих руководителей, будут представлены в военных органах. Лично он, Дегтярь, получил указание вернуться в район для заготовки овощей на осенне-зимний период.
Иона Овсеич опять сделал паузу. Чеперуха воспользовался и выразил вслух общее мнение: это хороший признак, если ответственных руководителей в такое время могут посылать из города на заготовку овощей. Дегтярь не сказал ни да, ни нет, но обратил особое внимание, что в хлебных магазинах и бакалее кое-где искусственно создаются очереди за мучными изделиями и мылом, хотя никаких оснований нет. Кому это на руку, не требуется объяснений. Отсюда вывод: каждый, кто будет потворствовать — сознательно или бессознательно, не имеет значения, — будет квалифицироваться надлежащим образом.
Иосиф Котляр вспомнил, по опыту еще гражданской войны, как Одесса, которая имеет порт и недалеко границу, кишела шпионами. На тогдашней Екатерининской площади, теперь Карла Маркса, напротив памятника императрице Екатерине Второй, стоял дом, во дворе этого дома шпионам делали допрос. Кого следовало, тут же пускали в расход. Чтобы не тревожить население выстрелами, в подъезде заводили допотопный фордзон, он тарахтел и чихал на всю Одессу.
Насчет фордзона, сказал Дегтярь, нам сегодня неинтересно знать, а что касается бдительности, ее надо увеличить во сто, в тысячу крат: здесь чересчур быть не может — лучше десять раз ошибиться, чем один раз проворонить.
Дегтярь, как было намечено заранее, возвращался в район вечерним поездом. Граник посоветовал захватить с собой мешок пудов на шесть, чтобы товарищ Дегтярь, на обратном пути, мог привезти жене и соседям хорошую каротель, шафран прямо с дерева, кабачковые семечки и пару жирных кур, если будет еще место, куда положить.
Вечером в городе объявили светомаскировку: разрешалось зажигать только синие лампочки — с неба синего света не видно. У кого нет синих лампочек, должны закрывать окна ставнями и плотными занавесами, а щели затыкать ватой.
Мадам Малая, Степа Хомицкий, Иона Чеперуха и Дина Варгафтик проверили дом с улицы и со двора. У Граника отчетливо виднелась полоса под ставней; у доктора Ланды отдельной полосы не было, но сами занавесы были чересчур светлые.
Доктор Ланда, когда его предупредили, без разговоров принял меры, а Ефим вышел на улицу, долго присматривался с одной позиции, с другой, с третьей и в конце концов заявил: если наблюдать снизу, то есть с земли, кое-что видно, а если сверху, с неба, ничего не видно.
Мадам Малая сначала спокойно слушала и ждала, какой будет вывод, а потом сказала: сейчас не такое время, чтобы рассуждать — она сама подымется к Граникам, разобьет лампочку и перережет провода. Ефим ответил, хорошо, пусть подымется, бьет, режет, а он тоже не будет терять даром время: в стране еще есть советская власть, есть милиция, есть НКВД.
— Тьфу! — сплюнула Клава Ивановна. — Еврей, еврей, а такой дурак, что среди наших кацапов не найдешь.
— Паникерша! — крикнул в ответ Ефим. — Я тебе покажу панику поднимать!
Мадам Малая пошла во двор, несколько шагов Ефим держался рядом с ней, потом перегнал и побежал к себе на третий этаж. Полоса света в окне делалась все короче, как будто отрезали по кусочку, пока совсем не исчезла.
Справа от ворот, которые на Первое мая покрыли черным лаком, блестел новый, из оцинкованной жести, водосток. Клава Ивановна покачала головой: надо будет обязательно покрасить, а то блестит, как зеркало. Степа сказал, что стекла тоже надо закрасить: от луны блеск получается. Клава Ивановна
