В это время, — сообщает притворно наивным тоном хронист Дамаска, — в Багдад из Исфагана прибыла принцесса, сестра султана Мохаммеда и супруга калифа. Её экипаж был великолепен: тут присутствовали драгоценные камни, пышные одежды, упряжь и тягловый скот всех видов, слуги и рабы обоих полов, горничные и ещё множество вещей, не поддававшихся оценке и исчислению. Это прибытие совпало с описанными выше событиями. Радость и безопасность возвращения принцессы были тем самым нарушены. Калиф аль-Мустазхир Биллях был очень недоволен. Он хотел найти виновников происшествия и подвергнуть их суровому наказанию. Но султан удержал его от этого, он счёл возможным простить действия людей и велел эмирам и военачальникам вернуться в их провинции для подготовки к джихаду против неверных, врагов Бога.
Причиной того, что добрый аль-Мустазхир так разгневался, были не только неприятности, доставленные его молодой супруге, но и то, что на улицах столицы во всё горло выкрикивали лозунг: «Царь Рума мусульманин в большей мере, нежели глава правоверных!» Калиф знал, что высказываемые обвинения отнюдь не безосновательны и что манифестанты, возглавляемые Ибн аль-Кашабом, имеют в виду послание, полученное несколько недель назад диваном калифа. Оно пришло от императора Алексия Комнина и призывало мусульман незамедлительно объединиться с Румом,
В критические моменты своей истории жители Алеппо имели обыкновение собираться небольшими группами и возбуждённо обсуждать подстерегавшие их опасности. Знатные люди часто собирались в большой мечети, где они сидели по-турецки на красных коврах или во дворе в тени минарета, который возвышался над городскими домами, окрашенными охрой. Торговцы кучковались днём вдоль древней авеню с колоннадой, построенной римлянами и пересекавшей Алеппо с запада на восток, от порта Антиохии до запретного района Цитадели, где обитал мрачный Рыдван. Эта центральная артерия была издавна закрыта для повозок и шествий. Дорогу оккупировали сотни магазинов с горами тканей, амбры, безделушек, фиников, фисташек и приправ. Чтобы защитить прохожих от солнца, этот проспект и соседние улочки были полностью закрыты деревянными крышами, которые образовывали на перекрёстках высокие купола, украшенные орнаментом. На подступах к узким проходам, ведущим к местам продажи циновок и дров, жители Алеппо беседовали перед многочисленными харчевнями, от которых исходил стойкий запах кипящего масла, жаренного мяса и специй и которые предлагали разную еду за умеренную цену: бараньи котлеты, пирожки, блюда из чечевицы. Семьи со скромным достатком покупали пищу на рынке; только богатые позволяли себе заниматься стряпнёй. Неподалёку от харчевен слышалось позвякивание, производимое продавцами «шараба», свежих фруктовых напитков, которые франки заимствовали у арабов как в виде жидкостей, «сиропов», так и желе — «щербетов». После полудня люди всех сословий собирались в хаммамах, которые были излюбленным местом встреч и где очищались перед молитвой на заходе солнца. С наступлением ночи горожане покидали центр Алеппо и отправлялись в жилые кварталы под защиту пьяных солдат. Там уста женщин и мужчин продолжали распространять новости, и разные идеи прокладывали себе путь к сердцам. Гнев, энтузиазм, или тревога каждый день сотрясали этот человеческий улей, жужжавший так уже больше трёх тысячелетий.
Ибн аль-Кашаб был человеком, которого наиболее охотно слушали в разных районах Алеппо. Выходец из семьи богатых лесоторговцев, он был главным представителем городской администрации. В качестве кади шиитов он имел большую религиозно-духовную власть и был уполномочен разрешать личные и имущественные споры внутри своей общины, самой главной в Алеппо. Помимо этого он был раисом, то есть главой города, что делало его одновременно судьёй торгового сословия, представителем интересов населения перед князем и начальником городской милиции.
Но деятельность Ибн аль-Кашаба выступала даже за столь широкие рамки его официальных функций. Окружённый многочисленной «клиентурой», он с момента появления франков поддерживал патриотическо- религиозное течение, требовавшее более жёсткого отношения к захватчикам. Он не боялся говорить князю Рыдвану всё, что думал о его примирительной и даже угодливой политике. Когда Танкред заставил сельджукского монарха установить крест на минарете большой мечети, кади устроил бунт и добился, чтобы распятие было перемещено в собор Святой Елены. С этого времени Рыдван избегал вступать в конфликт со вспыльчивым кади. Укрывшись в Цитадели, где у него был гарем, своя стража, мечеть, источник воды и ипподром, этот турецкий князь предпочёл щадить чувства своих подданных. Он терпел общественное мнение, если при этом не страдал его собственный авторитет.
Но в 1111 году Ибн аль-Кашаб явился в Цитадель, чтобы ещё раз выразить Рыдвану крайнее недовольство горожан. Верующие, объяснил он, возмущены необходимостью выплаты дани неверным, обосновавшимся на земле ислама, а купцы видят, что их торговля приходит в упадок вследствие того, что несносный князь Антиохии контролирует все дороги, ведущие из Алеппо к Средиземному морю и дерёт с караванов три шкуры. Поскольку город не мог более защищаться собственными средствами, кади предложил послать в Багдад делегацию знатных шиитов и суннитов, коммерсантов и служителей веры, чтобы попросить помощи у султана Мохаммеда. Рыдван не имел никакого желания впутывать своего сельджукского кузена в дела княжества. Пока что он предпочитал договариваться с Танкредом. Но ввиду наблюдаемой бесполезности посылки в столицу Аббасидов каких-либо миссий, он ничем не рисковал, согласившись с просьбой подданных.
Но тут он ошибся. Ибо, вопреки всяким ожиданиям, выступления в феврале 1111 года в Багдаде произвели тот эффект, которого добивался Ибн аль-Кашаб. Султан, которому только что сообщили о падении Сайды и о соглашении, навязанном жителям Алеппо, стал воспринимать франкские амбиции с беспокойством. Уступая прошению Ибн аль-Кашаба, он приказал последнему по счёту правителю Мосула, эмиру Мавдуду, без промедления идти во главе сильной армии на выручку Алеппо. Когда Ибн аль-Кашаб, в свою очередь, информировал Рыдвана об успехе своей миссии, князь, молившийся, чтобы ничего не получилось, сделал вид, что обрадован. Он даже дал знать своему кузену, что спешит принять участие в джихаде на его стороне. Но когда в июле ему донесли, что отряды султана действительно приближаются к его городу, он больше не мог скрывать свою растерянность. Велев запереть все ворота, он арестовал Ибн аль-Кашаба и его главных сторонников и заключил их в тюрьму в Цитадели. Турецким солдатам было приказано поделить весь город на участки и вести наблюдения, чтобы не допустить каких-либо контактов между населением и «врагами». Ход событий вскоре частично оправдал его обратный манёвр. Оставшись без продовольствия, которое князь должен был им доставить, войска султана отыгрались тем, что начисто ограбили окрестности Алеппо. Потом, из-за глубоких разногласий между Мавдудом и другими эмирами, армия развалилась, так и не вступив в бой.
Мавдуд вернулся в Сирию два года спустя с поручением султана поднять всех мусульманских князей, за исключением Рыдвана, на борьбу с франками. Поскольку вход в Алеппо ему был закрыт, он, естественно, избрал для устройства своей штаб-квартиры другой большой город, Дамаск, и стал готовить масштабное наступление на королевство Иерусалим. Принявший его атабег Тогтекин, делал вид, что очень польщён честью, оказанной ему посланником султана, но и он был напуган также, как до того Рыдван. Он полагал, что Мавдуд только и думает, как бы овладеть его столицей; каждое движение эмира ощущалось им как угроза его будущему.
2 октября 1113 года, — рассказывает нам хронист Дамаска, — эмир Мавдуд покинул свой лагерь, расположенный у Железных ворот, одного из восьми входов в город, чтобы пойти, как он это делал каждый день, в мечеть Омайядов в сопровождении хромого атабега. Когда молитва закончилась, и Мавдуд совершил несколько дополнительных религиозных обрядов, они оба вышли. Тогтекин шёл впереди, оказывая честь
