— Благодарю тебя, мой добрый Халеф! Но я убежден, что так далеко дело не зайдет.
Через некоторое время мы снова услышали шаги. Вошел простой солдат. Перед дверью, еще на лестнице, он снял обувь.
— Селям! — приветствовал он меня.
— Селям! Что тебе надо?
— Не ты ли тот эфенди, с которым хочет поговорить паша?
— Да, я.
— Паша — да подарит ему Аллах тысячу лет жизни! — прислал за тобой носилки. Ты должен прибыть к нему!
— Иди на улицу. Я сейчас приду!
Когда он вышел, Халеф сказал:
— Сиди, ты видишь, что он становится опасным?
— Почему?
— Посланцем пришел не ага, а обычный солдат.
— Может быть… Но ты не тревожься!
Я поднялся по ступеням наверх. Перед домом стоял целый отряд — арнаутов двадцать. Они были вооружены до зубов, а командовал ими ага, один из тех двоих, что приходили ко мне. Двое носильщиков держали наготове паланкин [132].
— Садись! — приказал мне мрачный ага.
Я постарался забраться в паланкин как можно непринужденнее. Судя по эскорту, я мог, пожалуй, считать себя пленником. Несли меня беглым шагом до самой резиденции паши.
— Выходи и следуй за мной! — приказал прежним тоном ага.
Он повел меня вверх по лестнице, в комнату, где я застал нескольких офицеров, тотчас же принявшихся с мрачным видом изучать меня. У входа сидело несколько штатских, видимо, городских жителей. По ним было заметно, что здесь, в логове льва, они чувствуют себя не очень-то уютно. Обо мне сразу же доложили. Я снял сандалии, которые обул специально для визита, и вошел.
— Селям алейкум! — приветствовал я, скрестив руки на груди и кланяясь.
— Сел…
Паша сразу же прервался, а потом спросил:
— Твой посланец сказал, что со мной хочет говорить немей.
— Это так.
— Разве немей обратились в мусульманство?
— Нет, они остались христианами.
— И тем не менее ты осмелился на мусульманское приветствие?
— Ты мусульманин, любимец Аллаха и любимец падишаха — храни его Бог! Неужели я должен приветствовать тебя подобно язычнику, не признающему никакого Бога и не имеющему никакой священной книги?
— Ты смел, чужестранец!
Он бросил на меня особенный, настороженный взгляд. Паша был невысок и очень худ, а лицо его становилось самым обычным, когда с него исчезал сразу же бросавшийся в глаза налет хитрости и свирепости, при этом правая щека у него была сильно вздута. Возле паши стоял серебряный таз, наполненный водой и служивший ему плевательницей. Вся одежда его была шелковой. Рукоять кинжала и аграфы на тюрбане искрились бриллиантами; на пальцах поблескивали кольца, а трубка, которую он курил, была самой драгоценной из всех когда-либо мной виденных.
Внимательно изучив меня с головы до ног, паша продолжил расспросы:
— Почему ты не захотел представиться через консула?
— У немей нет в Мосуле консула, а иностранный консул столь же чужой для меня, как и ты. Консул не может сделать меня ни лучше, ни хуже, чем я есть, а у тебя проницательный взгляд; тебе не надо знакомиться со мной глазами консула.
— Машалла! Ты действительно говоришь очень смело! Ты говоришь так, словно ты являешься очень важным человеком!
— Разве иначе осмелился бы я посетить тебя?
Разумеется, это было сказано слишком дерзко, но я сразу увидел, что моя реплика произвела ожидаемое впечатление.
— Как тебя зовут?
— Ваше высочество, у меня много разных имен.
— Разных? Я полагаю, что у человека бывает только одно имя!
— Обычно это так. Но не у меня: в каждой стране, где я бывал, у каждого посещенного мною народа меня звали по-иному.
— Так ты видел многие страны и народы?
— Да.
— Назови народы.
— Османы, французы, англичане, испанцы…
Я смог перечислить довольно много народов, поставив впереди, естественно из вежливости, османов. С каждым новым именем его глаза становились все больше. Наконец он воскликнул:
— Хей-хей! Разве есть на земле столько народов?
— Есть гораздо больше!
— Аллах акбар! Он создал столько наций, сколько муравьев в муравейнике. Ты еще молод. Как мог ты посетить столько стран? Сколько тебе было лет, когда ты уехал из страны немей?
— Мне было восемнадцать лет, когда я уехал за море, в Америку.
— И кем ты был?
— Я писал статьи в газеты и книги, которые потом печатали.
— О чем ты пишешь?
— Чаще всего я описываю то, что вижу и слышу, что я переживаю.
— А о людях, с которыми ты встречаешься, ты тоже упоминаешь?
— Только о самых замечательных.
— А обо мне напишешь?
— О тебе напишу.
— Что же ты обо мне интересно расскажешь?
— Как я могу знать это сейчас, о паша? Я могу описывать людей лишь такими, какие они бывают во взаимоотношениях со мной.
— А кто это читает?
— Многие тысячи.
— Паши и князья тоже читают?
— И они тоже.
В это мгновение со двора донеслись звуки ударов. Их сопровождали стоны наказуемого. Я невольно прислушался.
— Не обращай внимания, — сказал паша. — Это хаким.
— Твой врач? — спросил я удивленно.
— Да. У тебя когда-нибудь болели зубы?
— В детстве.
— Тогда ты знаешь, как это больно. У меня заболел зуб. Этот пес должен был мне его вырвать, но делал это так неловко, что мне стало слишком больно. Теперь его за это высекут. А я не могу закрыть рот.
Не закрывается рот? Может быть, зуб уже вырван? Я решил воспользоваться этим.
— Не могу ли я посмотреть больной зуб, о паша?
— Ты хаким?
— Могу им быть, когда необходимо.
— Так иди сюда! Справа внизу!
