Может быть, с ним ей было бы лучше? За окном занимался новый день, восходящее тропическое солнце разыгрывало свою утреннюю симфонию пурпурных, красных и золотых тонов. Господи, неужели еще один замечательный день? Нет, только не это! О каком сне может идти речь, если она никак не может совладать со своими чувствами?
Может быть, с Чарльзом ей было бы лучше? Без Филиппа…
Похоже, ее жизнь свелась к бесконечным, бессмысленным вопросам. Когда это началось? И, Боже мой, когда же кончится?
Когда над Кёнигсхаусом повис огненный шар солнца, Джон оставил бесплодные попытки забыться сном, надел рубашку и джинсы и выскользнул через заднюю дверь во двор. Страшная боль терзала его сердце; впервые за прожитые двадцать четыре года он боялся посмотреть правде в глаза, прятался в кустах, как раненый зверь.
Продать Кёнигсхаус? Покинуть Королевство? Как мог отец додуматься до такого? Стоя на веранде, он обвел глазами поместье, бескрайние просторы вокруг, на которых боролись и умирали его предки.
От земли поднимались влажные испарения, утренний ветерок нес прохладу. Может быть, он остудит его пылающее лицо? Джон любил эту землю, любил страстно, самозабвенно. Кёнигсхаус, бесконечные километры сухого песка, мертвой красной земли значили для него гораздо больше, чем для всех остальных членов семьи. Да, Элен тоже любила эту землю, но она не выросла здесь. Как все дети, Джон не уставал задаваться вопросом: где же родилась его мать? А кроме того, отец был центром ее вселенной, ему предназначалась ее любовь.
Чарльз? Джон попытался поставить себя па его место. Наверно, не очень весело быть младшим братом, и нет ничего удивительного в том, что дядя постарался как можно скорее выйти из-под опеки старшего брата и отправился искать счастья в Сидней. Чарльз открыл свое дело, быстро пошел в гору, и так продолжалось до тех пор, пока Филипп, которому после мясного бума семидесятых—восьмидесятых годов буквально некуда было девать деньги, не устроил небольшой переворот и не закупил младшего брата на корню.
Так возникла империя Филиппа Кёнига, управлять которой был нанят Чарльз. В один и тот же день Чарльз оказался банкротом, лишился своей компании и тут же получил ее обратно. Филипп подсластил пилюлю, пообещав прислушиваться к любым рекомендациям младшего брата относительно расширения дела. «Ты сможешь работать на себя, мой юный Чарльз», – любил повторять Филипп. И Чарльз ни разу не бросил ему в лицо горький упрек: «Конечно, приятель, только здесь нет ничего моего!»
Так, может быть, теперешнее намерение Чарльза продать Кёнигсхаус, выломать из короны ее главную драгоценность и бросить чужакам было всего лишь местью за все, что сделал с ним Филипп? Подобные мысли никогда не приходили Джону в голову, и он тут же отогнал их. Однако он никак не мог поверить, что нельзя обойтись без продажи Кёнигсхауса. «Нужно что-то делать, – в отчаянии повторял он. – Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать!»
Маленький ночной зверек тенью промелькнул у подножия огромного эвкалипта. Солнце начинало припекать, над дальними горами, заключившими Кёнигсхаус в свои каменные объятия, появились первые коршуны и ястребы.
Это моя земля.
Джон как будто заново увидел прекрасный старый дом в окружении хозяйственных построек, выстроившиеся в ряд конюшни, образующие внутренний двор. Он, как во сне, обошел дом кругом и остановился у фронтона.
Теперь вся ферма лежала перед ним как на ладони. Вдали, за пологими склонами буша, открывался водопой, ухоженная дорога, обсаженная любимыми мамиными розами и пальмами, вела к шоссе. Джон окинул взглядом дома пастухов, здание конторы, дом для гостей, где сейчас спали Бен и Джина.
Джина…
Но даже радостно-тревожное воспоминание о ней не могло отвлечь Джона от терзавших его мыслей.
Кёнигсхаус мой. Он всю жизнь обещал его мне. Он всегда говорил, что он будет моим, он обещал мне. А теперь собирается лишить меня всего. Как он может?
В доме для гостей тихо приоткрылась дверь, стройная фигурка в белом спустилась по ступенькам и решительно направилась по траве в его сторону. Джина! Он лишился дара речи. Видимо, пока она шла, его робость передалась и ей. Они неловко поздоровались, она опустила глаза.
– Я увидела тебя из окна, – произнесла наконец девушка, нервно сплетая и расплетая длинные, изящные, золотисто-смуглые пальцы. – Я не спала. Я всегда рано просыпаюсь.
Повисло напряженное молчание.
– Ты не хочешь присесть? – отчаянно предложил Джон.
Молодые люди устроились рядышком на каменных ступенях парадного крыльца. Теперь, когда они могли не смотреть друг на друга, им стало значительно легче.
– Я хотела сказать, – осторожно начала Джина, подавляя желание посмотреть на юношу искоса, чтобы он смог оценить ее большие прозрачные глаза, – что понимаю, какой ужасный сюрприз тебе вчера преподнесли. Эта продажа Кёнигсхауса, которую готовит сейчас мой отец, кажется мне слишком поспешной. Я не понимаю, что случилось.
Только теперь Джон осознал, как ему было грустно и одиноко. Слова Джины оказались той самой соломинкой, за которую хватается утопающий.
– А я и подавно! – воскликнул он. – У нас самая лучшая скотоводческая ферма Северной Территории, может быть, даже лучшая в Австралии, отец мне сто раз это говорил. У нас больше семи тысяч квадратных километров земли, больше тысячи голов скота, мы потратили целое состояние, чтобы ни одна болячка к ним не пристала, и теперь, когда отец мог бы отдыхать и наслаждаться жизнью, он собирается все продать!
– Ты в этом уверен?
– Что ты хочешь сказать? – удивленно спросил Джон, встретив заботливый взгляд карих глаз.
Джина покачала головой.
