в своих грезах? Или они были у какой-то другой женщины? Или вовсе ни у какой? У меня был только неослабевающий поток писем и смутные воспоминания о нашей ночи, которые с каждой неделей казались все менее достоверными. Конечно, я облачал ее в надежды. На свете должна быть женщина, думал я, которая спасет меня, избавит от самого себя. Фантазии старого пьяницы. Или так: вот была женщина, которую я мог бы полюбить. Увлекшись, я стал представлять нашу совместную жизнь: я пишу у огня в бревенчатом конопаченом фростовском доме на ферме в Коннектикуте (Маргарет писала мне про домик на ферме, а конопаченые бревенчатые стены я домыслил сам), без жадности прихлебывая бренди (я по наивности всегда хотел не бросить пить, а только пить меньше), у моих ног похрапывает пес какой-нибудь англосаксонской породы, за окном с морозными узорами падает крупный сахарный снег; Маргарет в соседней комнате пьет чай некрепкого сорта и изучает носатые портреты Родаковского, пока та острая похоть — основное, что я знал о ней, во всяком случае, знал по опыту, — не охватит ее со всей мощью выстрелившей шампанской пробки, и тогда она вступает в мою комнату, одной ногой перешагивает через мои колени… и так далее и так далее, пока само пламя не зардеется от стыда. Сполоснуть и повторить. Как говорится, я лелеял мысли. Может быть, само пребывание в Польше способствовало фантазийному пылу: все вокруг усердно мечтали. Все казалось возможным. Даже больше: там и я был не я, или, по крайней мере, на меня не давил привычный нудный груз моего я. А что, если благодаря Маргарет я смогу дольше оставаться не-собой? — тем более что моя польская виза подходила к концу. Мои письма все больше устремлялись в область вымысла, хотя скорее по духу, чем по тексту; мне бешено хотелось сыграть в эту химерическую жизнь, которую я себе нарисовал, и надо было подписать на это Маргарет.
Через два с половиной месяца я сделал ей предложение. Конечно, письмом. После одной особенно скверной разгульной ночи, когда меня отделали какие-то студенты на тусовке, куда Гжегож притащил меня, а потом бросил одного. Я был там единственный старше двадцати пяти, и, очевидно, парней разозлили мои невинные заигрывания в два часа ночи с одной маленькой птичкой в поддельных «ливайсах». Я предполагаю — и вполне понимаю, — что им надоели богатые иностранцы, пытающиеся укладывать их женщин. Они и от русских натерпелись, а теперь извольте состязаться с этим американским рифмоплетом, который надрался и блеет что-то из Китса. Один из них, захватив меня в полный нельсон,[77] поднял за подмышки, второй выволок нас за дверь, на лестницу. Они протащили меня до половины лестницы, а потом швырнули вниз. Может, водка виновата, может, перила, может, их сочетание, но я вырубился на час или два. Хочу сказать, пробуждение было не из приятных. О нас, пьяницах, говорят «низко пал», но в тот раз это было слишком буквально. Если бы в тот момент моя душа могла покинуть тело, подняться, выскользнуть и двинуться прочь, бросив смятую бренную оболочку прямо у подножия лестницы… что ж, как ни жаль, но я не умел проделывать этот волшебный фокус, так что вопрос остался неразрешенным. Домой я приплелся на рассвете, на всех известных мне языках повторяя слово «хватит». Пока над Краковом занимался рассвет, я написал Маргарет письмо с предложением руки и сердца, запечатал конверт, проглотил таблетку ибупрофена и, как порядочный вампир, проспал до наступления темноты.
Маргарет ответила по телефону. Примерно через полторы недели. В ее голосе слышался какой-то скрипучий призвук, которого я не помнил; казалось, повизгивает какое-то механическое приспособление, будто в гортани заржавел шарнир, и Маргарет надо прополоскать горло машинным маслом. Я спросил, не простужена ли она, и она ответила, что нет. «Наверное, помехи на линии», — сказал я. Как вы уже знаете, Маргарет приняла мое предложение («Да, она говорит — да»), и мы принялись обсуждать свадьбу. Вернее, Маргарет принялась. Она знала «межконфессиональную священницу», которая скрепляет браки прямо у себя на дому, я сказал, что это будет шоколадно. Мне было почти сорок лет, и до тех пор я ни разу в жизни ни о чем не сказал «шоколадно», даже о шоколаде. Это был или совсем уж шоколадный знак, или явно дурное знамение.
Маргарет встретила меня в аэропорту Кеннеди. Мне повезло, что она держала плакат (ЕЩЕ, ОНА ПОЛУЧИТ ЕЩЕ; очень мило, хотя эта фигура речи уже начала утомлять), потому что я ее не узнал. Меня оправдывает то, что Маргарет была в другом платье и возмутительно коротко острижена. И еще я прежде не замечал, что у нее плоскостопие. У моей невесты оказалась четвертая степень. Маргарет хотела наброситься на меня прямо в аэропорту, но я, как только мог ласково, предложил не задерживаться — и не только потому, что аэропорты кажутся мне убийственно неподходящим местом для страсти. Фермерский домик в Коннектикуте оказался взаправдашним фермерским домиком — где-то под виниловой облицовкой, — но сама ферма исчезла не один десяток лет назад. Таунхаусы 70-х обступили ее как архитектурные сорняки. Как и писала Маргарет, рядом было озеро, покрытое пленкой ряски антифризного цвета; когда-то дом от озера отделял широкий луг, но теперь на лугу строились два новых дома, заткнувших последнюю отдушину в округе. Маргарет сказала, что на озере у нее привязан водный велосипед. Голубого цвета. Она советовала мне сделать кружок.
Именно этим я по большей части и занимался: кружил. С утра я отправлялся на озеро, когда-то с газеткой, но обычно без, выгребал на середину и часами торчал там и пил. Ряска тут же затягивала черный глянцевый след моего велосипеда, и я напивался до неподвижности поплавка. Даже следующий день после нашего бракосочетания — безупречно светской церемонии обмена клятвами, который засвидетельствовали младшая сестра Маргарет и ее заведующий кафедрой, — я встретил на озере, а не на своей молодой жене. Сказать по правде, в спальне у меня возникли трудности; моему телу почему-то не особенно интересно было там находиться. Все мои потуги под одеялом неизменно вызывали у Маргарет только вздох разочарования. Она натягивала на свои безвеснушчатые груди простыню, и мы молча лежали и разглядывали трещины на потолке. Их развлекательный потенциал равнялся нулю. Каждый вечер одно и то же шоу.
Иногда, прохлаждаясь на катамаране, я видел, как детишки ловят рыбу с дамбы на том конце озера, но при мне никто из них ни разу ничего не поймал. Я отдавал должное их вере. Я смотрел, как жарят гамбургеры, как постригают лужайки. Однажды я видел, как парень в джинсовых шортах, устав дергать пусковой шнур непослушной газонокосилки, поднял чертову железку над головой и швырнул ее об лужайку в сторону озера, а потом еще наподдал ногой для пущего эффекта. Без всякой романтики эта сцена напомнила мне ту ночь, когда я сделал Маргарет предложение; да, я и был той косилкой. Когда парень поднял глаза и заметил, что я смотрю, то показал рукой на машинку, как бы обличая. Я ничем не ответил. Иногда на берегу озера я замечал и Маргарет, свою молодую жену, она провожала меня таким же взглядом, как я того истребителя косилок. Иногда она махала мне. Иногда я махал в ответ. Бывало, она оставляла на берегу корзинку с обедом: холодного цыпленка с лимоном или что-нибудь еще, нож и вилку, перевязанные ленточкой. Эта ленточка добивала меня. О, какого же дурака я свалял на этот раз.
Конец этому положила Маргарет. Вернее, Маргарет объявила конец вслух. У меня не хватало духу.
— Это глупо, — буднично сказала она однажды вечером. — Ты меня не любишь.
— Хочу полюбить, — сказал я.
— Но так не бывает, — сказала она. — Тут сила воли ни при чем.
Мы приняли этот исход удивительно ровно. Точнее, Маргарет приняла, а я был как всегда. Она сказала, что чувствует себя в первую очередь дурой. Такое счастье было
— Никогда в жизни бы не подумала, что докачусь до шутовского замужества. Боже мой, боже мой. Что ж, Лорна (Лорна — это ее сестра) вычислила тебя с самого начала. Она сказала, что никто не женится после одной-единственной встречи. Я велела ей расслабиться. Сказала, что нельзя отказываться от любви только потому, что она не является к твоим дверям облаченной в костюм и с букетом роз в руках. Иногда она, ну не знаю, влетает в окно.
— Как комар, — сказал я.
— Меня бесит, когда она оказывается права.
— Мы могли бы пойти к консультанту, — предложил я.
— Ай, Бенни, — сказала она, — заткнись.
Вернемся в настоящее, а вернее, в ближайшее прошлое.
