Дорогие Американские Авиалинии

— Бенджамин, это фигура речи. Что же мы теперь будем делать!

Я полез в машину за картой, но она мокла в луже антифриза, струей которого меня ошпарило. Я вспомнил, что надпись на карте советовала водителям, едущим через пустыню, на всякий случай брать запас воды, а мы этим советом пренебрегли. Тут я наконец заметил, как холодно снаружи, и удивился: я-то думал, в пустыне жарче, чем в Новом Орлеане. Меня затрясло.

— Кажется, надо поднять капот, — сказал я.

— Вот и подними, — отозвалась она.

Я отпер и поднял капот, и в меня ударил заряд горячего пара, — это было даже приятно. Мы постояли немного, глядя на клубящиеся облака и слушая бормотание и дребезжание стреноженного заглохшего двигателя, и мать предложила сесть обратно в машину, чтобы не мерзнуть.

— Надо выключить фары, — сказал я, — а то аккумулятор сядет.

— Ага, так ты теперь механик? — ядовито спросила мама. — Это тебя отец научил?

— Это все знают.

— Не тычь мне этих всех, Бенджамин.

— Но так и есть.

— Наверное, ты хочешь чинить машины, когда вырастешь?

— Не знаю.

— Тогда, может, тебе надо было остаться дома, с отцом? Вместе бы ковырялись в моторах. Представь! Ты будешь колупаться в разных драндулетах, и можно будет не мыть руки и засыпать перед вашим чертовым телевизором, прости за выражение, и каждый вечер есть на ужин эти вшивые пироги. Мировая жизнь!

— Пироги, — сказал я. — Пироги — это лодки.

— Я знаю, что такое пироги! Я оговорилась! А ты еще смеешь меня поправлять, молодой человек. И вообще. Пироги, пироги. Если полить кетчупом, твой отец не заметит никакой разницы.

Она закурила, затягиваясь жадными наркоманскими затяжками.

— Ладно, на фиг твоего папашу.

Когда мимо нас без остановки и даже не сбавив ходу проехала машина, мать сказала:

— Вон уехал наш шанс. Ускользнул. Наш последний шанс.

— Я замерз.

От этого жалобного признания мать как-то успокоилась или образумилась, видно, я задел в ней материнскую струну, как бы слабо она ни была натянута.

— Я знаю, золотко, — мягко сказала мама. — Я тоже замерзла. Это все наша новоорлеанская кровь. Мы не созданы для такого климата. — И потрепала меня по волосам. — Все будет нормально. Обещаю тебе.

Где-то через полчаса салон машины залило ярким белым светом: сзади подъехал какой-то пикап. Послышалось сбивчивое урчание мотора сквозь поврежденный глушитель, скрип и бряканье открывающихся дверей. Мы не отрывали глаз от зеркал, стараясь разглядеть наших спасителей, каждый своего. К форду подошли двое, один слева, другой справа. С моей стороны оказался молодой парень, лет двадцати с небольшим, в соломенной ковбойской шляпе, синих джинсах и шерстяном жилете с синими, красными и черными полосками. Когда он склонился к окну, я увидел, что это индеец, или тот, кого теперь зовут коренным американцем, — по обеим сторонам его медного лица свисали лоснящиеся черные волосы. Наши взгляды встретились, и он ухмыльнулся, обнажив алые десны на месте двух передних зубов, и костяшками пальцев постучал по стеклу.

— Индейцы! — завопила мать. — Запри двери, Бенджамин, запри сейчас же!

Я посмотрел на парня за стеклом.

— Вам помочь? — спросили его губы.

— Во имя Господа милосердного и всемогущего, меня не оскальпируют, — запричитала мать.

— По-моему, они хотят нам помочь, — сказал я.

— Они хотят снять с нас скальпы, Бенджамин! Нам отрежут лбы!

Парень с моей стороны — уперев руки в колени, он симпатично хмурился — казался весьма озадаченным. Он выпрямился, поверх крыши «форда» переглянулся со своим спутником и пожал плечами. Я поднял указательный палец, знаком прося его не уезжать. Он нахмурился и еще раз пожал плечами, но не ушел.

— Нам хотят помочь, — сказал я.

Мисс Вилла вцепилась в руль и сжимала его крепко, как гонщик, а ее грудь, я заметил, ходила ходуном. Казалось, ее сейчас вырвет, но в следующий миг я увидел, что она сдерживает рыдания, а не рвоту. По ее лицу побежали слезы, и она еще крепче стиснула баранку. И качала головой вверх-вниз, будто шея у нее не выдерживала тяжести навалившихся страхов. Где-то в груди у нее хрипло квакнуло.

— Они собираются нас убить, — пролепетала она. — Я такое видела в кино. Ох, Бенджамин, что я наделала.

— Нет, мам, — сказал я, — нам надо починить машину. Я думаю, они хотят нам помочь.

— За что?! — завизжала она, потом еще и еще раз, с такой яростью хлопая ладонями по рулю, что я думал, он сейчас отвалится. — За что это мне? Почему никогда не бывает, как должно быть? Вот скажи мне, почему так?

В исступлении она металась взглядом по салону, выискивая, что бы еще ударить, и я испугался, что она даст затрещину мне. Вместо этого мать шесть или семь раз треснула по своему боковому стеклу, с каждым разом все громче взвизгивая; я заметил, как индеец с ее стороны отпрыгнул от машины.

— Скажи, пусть убьют меня, — сказала она. — Иди.

— Не будут они тебя убивать.

— Да что ты знаешь? — зашипела она. — Ты же ничегошеньки не знаешь. Ты хоть представляешь, каково это, жить как зверь в клетке? Господи, да зачем я стану биться? Ну скажи мне, мистер всезнайка. А ну! Я только того и хотела, чтобы тебе было лучше. Тебе! Вы мне жизнь поломали, ты и твой отец. Вы из меня все соки выпили. Я даже спать не могу по ночам. В снах никакой радости. С вами — никакой. Все это жестоко, жестоко. Я хотела подарить тебе лошадь, вот и все. Твою проклятую дурацкую лошадь. Потому мы с тобой оказались здесь, Бенджамин.

На этом она снова принялась всхлипывать и едва смогла выговорить только «из-за твоей проклятой лошади».

— Да и не надо мне никакой лошади, — сказал я. И голос у меня заскрипел. — Я есть хочу. Хочу чизбургер, больше ничего.

Наверное, подействовало слово «чизбургер»: ведь насколько отчаянным должно быть положение, если дело дошло до слова «чизбургер»? Она еще тихонько поплакала, крепко зажмурив глаза, — мне показалось, это было долго, — потом утерлась, глубоко вздохнула, чтобы прийти в себя, и вытерла ладони о складки платья.

Я вышел из машины и заговорил с индейцами, которые ни словом не обмолвились о женщине за рулем. Знал ли я уже в том еще не двузначном возрасте, как вытащить мать из ее душевного Гдетотама? Понимал ли, что если воззвать к тем тонким лучинкам материнского долга, которые были в ней запрятаны, — пожаловаться, что замерз, проголодался или что мне больно, — то иногда можно ее вернуть? Дети следуют инстинктам, и это не худшая стратегия. У меня тогда был, наверное, жалкий вид: мальчишка с ногами-спичками, почти утонувший в темноте пассажирского сиденья, умоляет мать отбросить дикие и нелепые видения — радужные фантазии об идиллической независимости, художнической свободе и сексуальной вольности, сцепившиеся с ее деревенской боязнью неизвестного и дурацкими страхами киношных дикарей, срезающих ей лоб, — чтобы он наконец смог наполнить свой маленький живот чизбургером.

Давить на жалость — этот прием неплохо служил мне в отношениях с матерью, когда я был маленьким, но практически не помогал с другими, когда я стал взрослым. Вот, помню, когда Стелла угостила меня стаканом по роже, я тихо сидел — оглушенный, конечно, но не слишком-то уж — и не мешал крови стекать по щекам на рубашку и раскрашивать мое лицо в благородный образ отупевшего от ударов и