Это была еще не самая главная, окончательная формула посвящения, обряд еще продолжался, но после нее нельзя было уже отступать. Все семинаристы знали рассказанный
самим инспектором Мазурковский анекдот, как некий робкий кандидат в иподиаконы во время литании несколько раз приподымал голову, собираясь сбежать. Тем временем епископ прочел эти слова, и бедняга покорно растянулся, воскликнув:
После литании епископ снова прочел по «Понтификалу» об обязанностях иподиакона. Дошедшая из глубины веков традиция первобытной церкви звучала в этом епископском наставлении-молитве. Иподиакон обязан приготовлять воду для алтаря, прислуживать диакону, подавать ему чашу и дискос, заботиться о жертвенном хлебе и подавать его на алтарь в таком количестве, какое потребно для причащения верующих, чтобы остатки не плесневели в ковчеге. Иподиакон обязан и мыть алтарные пелены. Здесь же было сказано, как выполнять этот святой труд и куда выливать потом воду.
Современные обязанности иподиакона — лишь отдаленное воспоминание, лишь символ реальных некогда действий. Но и те реальные действия, и весь церковный обряд святые отцы толкуют символически, как тайное явление тела Христова. В этой же молитве-наставлении епископа обязанности и действия иподиакона показаны в свете Апокалипсиса святого Иоанна: алтарь — это сам Христос, алтарные покровы — верующие, вода, в которой омывают их, — божественное учение. Отсюда святость иподиакона, дабы он был достоин служения церкви, мистическому телу Христову.
Затем епископ дал каждому коснуться правой рукой пустой чаши и дискоса, произнося при этом основную формулу посвящения: «Узрите, кому дано вам служить, и посему предостерегаю вас, дабы поведение ваше было угодно богу». После этого им были вручены с соответствующими молитвами принадлежности иподиаконского сана: орарь, туника и книги посланий апостольских.
После окончания литургии они приобщились святых тайн.
Когда новопосвященные вернулись в семинарию, товарищи кинулись к ним с поздравлениями и пожеланиями, чтобы последний год прошел для них быстро и благополучно. Потом они ходили благодарить епископа, ректора, инспектора и духовника за то, что их удостоили посвящения, за попечение и отеческие заботы. В следующие дни началось выполнение новых обязанностей, налагаемых более высоким духовным чином, — они читали молитвы по бревиарию, и им было даже приятно отдаляться в перемены от товарищей и, прохаживаясь где-нибудь в сторонке, переворачивать тонкие листы золотообрезного молитвенника и перебирать цветные закладки. Ведь это была обязанность, которой не успела еще коснуться рутина.
Теперь Людас Васарис совершенно успокоился. Воспоминания о прошедшем лете утратили свою остроту, подобно тому, как засохшие прошлогодние цветы теряют свой аромат и сочность. Сознание того, что он перешагнул роковой рубеж, рассеяло сомнения и колебания. К тому же учебный год кончался, надо было усиленно заниматься, готовиться к государственным экзаменам по русской истории и словесности, а когда они сошли благополучно, осталось сдать еще целую вереницу других предметов.
Во время всех этих волнующих событий Васариса посещал иногда образ Люце, но воображение его бездействовало, не создавало никаких картин, и он не импровизировал никаких диалогов, не испытывал ни волнения, ни душевного подъема. Изредка лишь воспоминание о ней сопровождала легкая грусть, но и она тотчас же угасала, улетучивалась.
В первое воскресенье после посвящения Васарис увидел в соборе Незнакомку. Она была все такая же, как всегда, и при виде ее он не испытал новых чувств. Он давно создал для себя ее неизменный образ, который, подобно многозначительному символу, надолго запечатлелся в его сознании. Менялась окружающая обстановка, менялся сам Васарис, менялись его знакомства, — и не одна женщина с течением времени оставляла след в его сердце, пробуждала воображение. А Незнакомка оставалась все той же, в той же белой шали, все так же был устремлен вдаль ее меланхолический взгляд. Она больше не будила в нем новых настроений — и все-таки при воспоминании о ней сердце Васариса словно пронизывало чистое, свежее, живительное дуновение утреннего ветерка. В свете ее образа даже новые его знакомства приобретали иной смысл, не казались больше случайными и буднично-незначительными.
Больше Васарис не видел в соборе этой женщины. Он так и не узнал, кто она, ни разу не увидел ее вблизи. Но он всю жизнь думал, что это была его первая любовь, первая его песня.
В последнее воскресенье перед каникулами Васарису пришлось участвовать в службе и читать Апостола. Он не любил обряда, а с непривычки еще волновался, смущался и постоянно ошибался: то не вовремя менял место, то вставал на колени не там, где следовало, и все делал неловко, неуверенно, точно связанный. Чувствуя, что все наблюдают его, критикуют, а может быть, и высмеивают, он робел еще больше, потел и краснел до утомления, до боли. Впервые он так неприятно ощутил всю тяжесть иподиаконских обязанностей. Однако Васарис успокоил себя тем, что выучит, как следует, чинопоследование богослужения, привыкнет, и все пойдет хорошо. К тому же участвовать в сослужении ему придется лишь каждое шестое воскресенье, а может быть, и реже.
Последние дни перед каникулами он провел по большей части в одиночестве, прогуливаясь где-нибудь в глубине сада. Бревиарий служил удобным предлогом, чтобы отделываться от товарищей.
— Ну, мне пора идти, я еще не прочел «часов», — говорил он, если время было дообеденное. А если близился вечер, то надо было читать «Вечерню», «Completorium» или «Matutinum»[98] к следующему дню.
Иногда кто-нибудь из его приятелей предлагал другим:
— Идемте к Васарису поговорить о политике, он получает газеты. К нему в комнату Мазур не заглянет.
Но другой тут же перебивал его:
— Э, да Васарис пошел бревиарий читать.
— И вечно он с бревиарием, — удивлялись другие. — Ведь как будто не из усердствующих. Вон, бедняга Балсялис, тот уж мучается.
Балсялис, принявший посвящение вместе с Васарисом, действительно испытывал нечеловеческие муки из-за чтения бревиария, постоянно сомневался по поводу того, правильно ли он выполняет эту обязанность. Богословие учит, что бревиарий следует читать не только
Васарис не проявлял такого усердия при чтении бревиария. С течением времени он научился управляться с ним довольно быстро, но из желания побыть одному часто делал вид, что идет молиться. После посвящения он стал еще более замкнутым и часто испытывал потребность в одиночестве. В такие минуты он иногда наслаждался душевным спокойствием, которое обрел, став иподиаконом.
«Все кончилось, — думал он, — и хорошо, что кончилось. Перед тем, как принять важное решение, каждый человек долго колеблется и сомневается. Но достаточно ему решиться, как наступает мир и покой. Теперь я наверное знаю, что буду ксендзом и должен сделать все, чтобы стать хорошим ксендзом. Теперь я не стану тратить силы на бесплодные рассуждения, а приложу их к достижению этой главной цели».
Иногда в минуты одиночества Васарис задумывался о некоторых обстоятельствах своей жизни, о будущем. Теперь он сам сознавал, что должен все свои помыслы, все чувства и поступки, словом, весь ход жизни соразмерять с иподиаконскими, а вернее, священническими обязанностями. После посвящения это стало безотлагательной необходимостью. По правде говоря, ему и немного требовалось для этого. Заглушив в себе кое-какие сомнения, он целиком принимал преподаваемое в семинарии учение церкви. Ему были не по душе некоторые методы духовного воспитания, некоторые правила дисциплины, но все это казалось третьестепенными частностями. Васарис видел изъяны в своем характере, но в то же время был полон благих намерений, и помыслы его были чисты, а какие возможности таились в недрах его души, он еще не мог постичь. Он воображал, что преодолел в себе наступившее в последнее время охлаждение к делам веры и стал на правильный путь. И наконец ему казалось, что он готов везде и во всем подчиняться и
