деревьев, ласкали пожелтевшую мураву.
Опять заговорила Люце:
— Допустим, что вы затворник от природы или что таким вас сделала семинария. Но с этим надо бороться, ксендз Людас! Вы не боитесь, что через несколько лет такой жизни превратитесь в отшельника, чудака, желчного нелюдима, пессимиста или бездушного сухаря? И теперь-то вы часто робеете, как ребенок, и трусите, как заяц, несмотря на большие успехи, которые вы сделали за последние годы. Простите мне такие сравнения и вообще мою наглость, но мне жаль вас, жаль ваш талант!
Людас отошел от окна и стал по другой конец стола.
— Я знаю, что священство потребует от меня больших жертв. Но будущее свое я вижу в более светлых красках, чем вы. Я знаю кое-какие свои слабости и знаю, что мое спасение в отречении от мира и одиночестве.
— Тогда идите в монастырь. Там, в стороне от мирских соблазнов, вы сможете беспрепятственно каяться и терзаться. А здесь нужны ксендзы, которые чувствуют себя достаточно сильными, чтобы поддерживать отношения с людьми, которые не боятся утешать ближнего, если бы даже этим ближним была я. А если вы будете убегать от людей и мучиться из-за каждого пустяка, какой из вас выйдет ксендз?
— Если ксендз уединяется и отрешается от мира, это нисколько не мешает его деятельности среди людей. Он может каждому подавать христианское утешение, не покидая достойных духовного лица позиций.
Но Люце не желала согласиться с ним.
— Не слишком ли отвлеченно вы рассуждаете, ксендз Людас? Поверьте, я достаточно наблюдательна и долго прожила в доме настоятеля, так что узнала, как отзываются на жизни ксендза его обязанности. Вы воображаете, будто то, что станете выполнять, как ксендз, не коснется вас как человека — к тому же молодого, довольно красивого, интересного человека, да еще поэта с чувствительным сердцем, мечтательной душой и живым воображением?
Людас нетерпеливо пожал плечами.
— Если даже и так, что из этого?
— А то, что вас ожидает во сто раз больше затруднений и опасностей, а ваша тактика отречения и одиночества окажется никуда не годной, ошибочной. Вы, например, боитесь женщин, — да, боитесь, и меня боитесь! А возле вас их всегда будет больше, чем достаточно. Сейчас условия жизни таковы, что позволяют женщинам вторгаться во все области — доберутся они и до вашей. Допустим, что одна из этих нахалок влюбится в вас. Она прежде всего будет искать сближения с вами на религиозной почве. Тут пойдут и частые исповеди, обращения за советами, благотворительность, разные организации, хоры — все виды деятельности, на которые простираются ваши обязанности. Сначала вы будете заниматься делами своей прихожанки как ксендз, а, придя домой, станете вспоминать о ней как молодой мужчина и как поэт. Вот и начнется борьба, и в ней вряд ли устоит ваша твердыня отречения и одиночества.
— Это одни предположения, Люция. Все это может случиться, а может и не случиться. Об этом я слыхал в семинарии. Там нас и учили, как бороться с подобными искушениями. Интересно было бы услышать ваш совет.
Люце удивленно поглядела на него и засмеялась.
— Совет? Владыка небесный!.. Ха-ха!.. Вы уже и меня хотите зачислить в духовники? Когда так, вот вам мой совет. Оставьте вы свое отшельничество, свою скорбь, смирение и страхи. Идите в жизнь с высоко поднятой головой и открытым сердцем. Своего сердца вы все равно не умертвите. Принимайте жизнь, как нечто неизбежное, но помните, что лучше ее ничего не может быть. Ничего не бойтесь, ни о чем не жалейте и не печальтесь. Эти мысли не мною придуманы, но мне кажется, они пригодятся вам больше, чем «Silentium» Тютчева.
Никогда еще Васарис не слыхал таких советов. В семинарии его учили, что от мира надо удаляться, а от соблазнов бежать или бороться с ними постом и молитвою. Он удалялся от мира, бежал от соблазнов и боролся с ними, но и от семинарской науки замыкался в каком-то уголке своей души. Там скрывались и его тоска по миру, и жажда свободы, и мечты о любви, и множество мятежных мыслей. Идти в мир с открытым сердцем? Но тогда все это прорвется, словно вскрывшаяся весной река, и смоет, как рисунок на песке, все, что в его характере соответствует духовному призванию.
Людас Васарис стоял, опустив голову, перед столом, и позолоченные уголки бревиария двоились и плыли у него перед глазами. Потом он взглянул на Люце, которая внимательно следила за выражением его лица, и тихим, но твердым голосом сказал:
— Слишком поздно.
В тот день они больше не сказали друг другу ничего существенного. Люце уехала, еще раз повторив приглашение на свадьбу. Людас обещал приехать.
Венчание состоялось в назначенный день по предусмотренному заранее порядку. Гостей пригласили немного. Люце настояла, чтобы их было как можно меньше.
В шесть часов небольшая группа людей, разговаривая вполголоса, направилась к костелу. Все село мигом облетело известие: «Начинается». Полкостела наполнила толпа любопытных, сбежавшихся поглазеть на такое знаменитое венчание.
Причетник, рискуя собственными ушами, нарушил приказ невесты и сделал все возможное, чтобы убранство костела производило самое торжественное впечатление. На украшение пошли все лишние скатерти, занавеси и кружева из дома настоятеля, даже коврик из его спальни. Алтарь утопал в цветах, вокруг горело столько свечей, сколько удалось набрать подсвечников. Двое здоровенных мужчин были приставлены к органным мехам, а сам органист в черном сюртуке и белом галстуке открыл все регистры и ждал только знака, чтобы налечь на клавиатуру.
В глазах Люце блеснула досада, однако комизм всех этих приготовлений подействовал и на нее. Она ограничилась только гримаской:
— Словно похороны по первому разряду… Фи!
Но все видели, что она не сердится. Доктор Бразгис и причетник возликовали. Настоятель Кимша уже был в стихаре и облачался в ризу, а Васарис перелистывал страницы требника.
Жених с невестой и их свита стали перед алтарем. Люце была в простом черном костюме и черной шляпе. Это страшно поразило всех зевак, а бабы-богомолки даже рассердились. Ни белого платья, ни фаты, ни венка, а еще племянница настоятеля! Разочарованию не было границ.
Еще больше поразило их то, что из глаз невесты не упало ни одной слезинки. Будто и не совершалось великого таинства, будто она и не прощалась со своим девичеством, а выполняла какую-то обычную, будничную обязанность.
После венчания все поздравляли новобрачных, желали им счастья, долголетия и всяческих благ.
Людас Васарис молча пожал руку Люце. За ужином он вместе с другими пил тосты за счастье молодых.
Вернувшись домой, Васарис почувствовал в сердце и вокруг себя великую пустоту. Он проводил день за днем в полной апатии, страшась заглянуть в себя, найти причину этого странного состояния. Он потерял охоту к занятиям, не мог ни на что решиться; читал бревиарий, не всегда сознавая, какое место читает.
И на этот раз ему хотелось, чтобы каникулы кончились как можно скорее.
Ему хотелось вернуться в семинарию.
На следующий год перед самой пасхой Васарис принял посвящение в диаконы. На этот раз ему не пришлось испытать никаких особенных ощущений. После посвящения в иподиаконы жизнь его вошла в узкую, прямую колею, которая неизбежно должна была вывести его из семинарии в мир уже ксендзом. И если раньше Васарис охотно копался в своей совести и всяческих сомнениях, то теперь он просто инстинктивно избегал этого. Однажды, в начале шестого курса, Касайтис спросил его:
— Как ты себя теперь чувствуешь, Людас? До посвящения тебя одолевали всяческие сомнения.
— Ничего, хорошо.
— Не раскаиваешься в сделанном шаге?
— Нет. Иначе ведь было невозможно.
— А если бы было возможно?
