Ксендзу Васарису словно гора на плечи навалилась. Отпевание с проповедью! Да ему требуется на подготовку несколько дней: выучить обряд, написать и зазубрить проповедь. А что он скажет экспромтом? Делать, однако, нечего, не станешь ведь ссориться с первого дня, особенно после того, как настоятель дал понять, что в нем здесь не очень-то нуждаются.
Озабоченный, вернулся он к себе после обеда. И угораздило же его приехать в такой день! Отец и брат уже успели поесть. Юле, принесшая им обед, воспользовалась случаем и старалась побольше выведать о ксендзе и его родне.
Поговорив еще немного, отец с братом стали собираться в обратный путь.
— Помогай вам бог, ксенженька, — растроганно сказал старый Васарис, прощаясь с сыном. — Поскорей пришлите письмецо. Мать будет тревожиться.
Они уехали, а молодой викарий стал рыться в ящиках с книгами в поисках образцов заупокойной службы и надгробных проповедей. Искал и читал, пока не начало смеркаться. Лампы у него не было, и он решил сходить в кооператив за свечами. Судя по обеденным разговорам и информации Юле, он должен был застать там и ксендза Стри-пайтиса. Действительно, первый викарий, взобравшись на скамеечку, перебирал на полках с помощью причетника коробки леденцов и разные товары и отмечал чего и сколько надо купить в городе.
— А, пожалуйте на подмогу! — крикнул он, увидев Васариса. — Осталось еще проверить четыре полки и ящики. Берись за эти жестянки и высыпай конфеты в ящик.
— Нет, я за свечами пришел, — возразил Васарис. — У меня на вечер уйма работы. Я заупокойную службу никогда толком не знал, а проповедь для меня сущее наказание.
— Не робей. Зайдешь ко мне, я тебе составлю коротенькую душещипательную проповедь, потом прочтешь раза два — и готово. Учись находить выход из беды. За это поможешь мне. Чем скорее кончим, тем лучше для тебя.
Васарис стал опоражнивать жестянки, взвешивал остатки сахара и записывал под диктовку Стрипайтиса, какие товары привезти завтра из города.
Когда они уже кончали работу, в лавку вошел нестарый, лет под сорок, крестьянин, довольно чисто одетый, зажиточный и развитой на вид. Серый пиджак с атласным воротником, подстриженные усы, русая бородка клинышком и пестрый картуз служили явными признаками его принадлежности к сельской интеллигенции.
— Добрый вечер, — сказал он мягким, несколько подобострастным голоском.
— Во веки веков, — буркнул из-под самого потолка ксендз Стрипайтис. — Шут тебя принес, что ли, так поздно, господин Жодялис?
— Где же поздно, ксенженька. Глядим вдруг — керосина нет, а вечера уж долгонько тянутся. Вот и забежал, — благо недалеко…
Он поставил бидон на прилавок и стал набивать трубку.
— Вот не думал, что вы, ксенженька, научитесь так хорошо торговать. Ицик жалуется, хлеб, мол, у него отбиваете. А теперь как возьметесь за дело вдвоем! Полагаю, и вы, ксенженька, в Калнинай будете проживать? — обратился он к Васарису. — Слыхал я, народ говорил, что другого молодого ксендза к нам назначили. Пора, пора уж… Взять хоть потребиловку. Кажись, делать нечего, а глядь — и заведывание, и книги, и касса, и отчетность, и учет товаров, и, так сказать, торговля — все на плечах ксенженьки. А когда «Сохой» заниматься? Двоим будет полегче.
Васарису показалось, что в словах этих таилась немалая доля иронии, а в хитрых, бегающих по всем углам глазках Жодялиса вспыхнули насмешливые огоньки.
— Пятрас, нацеди ему керосину! — крикнул Стрипайтис причетнику.
— А собраньице скоро будет? — как бы между прочим осведомился Жодялис, зажигая трубку.
Стрипайтис загремел жестянками, харкнул и сердито взглянул на него через плечо.
— Собрания никто больше не требует, один ты, господин Жодялис.
Жодялис печально усмехнулся и махнул рукой, будто он был здесь ни при чем.
— Вы всё на меня валите. А я только смело говорю вам в глаза, что другие за глаза болтают и делают. По мне хоть целый год не устраивайте этого собрания. Моя какая забота?
— Знаю, знаю, какая твоя забота. И прошлое воскресенье у Ицика агитацию разводил.
— Да прошлое воскресенье и ноги моей не было у Ицика! Моя какая забота? Сами пайщики всякую всячину болтают. Они думают, что потребиловка бог знает какую прибыль дает. Вон Ицик-де на своей лавке дома наживает, а мы-де и по десять рублей дивиденду не получим. Из-за дивидендов, ксенженька, болтают. Кто болтает? Дураки болтают. Будто я не знаю, каковы доходы от потребиловки! Ицик, известно, жид, да и конкуренции раньше не было.
Пускай он теперь попробует дома строить. Я на вас, ксенженька, как на каменную гору полагаюсь… Буду я из-за каких-то грошей беспокоиться!
Жодялис даже разгорячился, а кончив говорить, стал усердно тянуть дым из трубки. Ксендз Стрипайтис задвинул последний ящик. Видимо, не поверив ни единому слову своего противника, он похлопал его по плечу и сказал:
— Ты смотри, Жодялис, против меня не агитируй! Я тебя, как фальшивую монету, насквозь вижу. Ты лучше подожми хвост и ко мне в дверь не суйся, не то я его тебе так прищемлю, что ты завизжишь, как мартовский кот…
Довольный своим остроумием, он захохотал во все горло и вновь пришел в хорошее настроение. В знак одобрения изысканной шутке затрясся от смеха и Жодялис.
— Воля ваша, ксенженька, воля ваша. А когда и сунусь, вы не жалейте — прищемляйте. Только агитировать против вас я не агитирую… Сколько же с меня за керосин?
— Двенадцать копеек.
Жодялис расплатился, взял свой бидон и, вежливо простившись, вышел.
— Сущая змея, — просвещал Васариса Стрипайтис. — Ты его еще узнаешь, увидишь, какой это интриган. Сам передовой, социалист, «Литовский крестьянин» выписывает, а такой смирной овечкой прикидывается. Знаю я, какую он агитацию против меня разводит. Юле говорит, сама прошлое воскресенье слыхала.
— Агитацию, ксенженька, истинно агитацию, — вмешался причетник. — Всю обедню и проповедь у Ицика просидел.
— На прошлое рождество, когда по дворам Христа славили, я к нему не заезжал. И во время проповеди задал ему жару… Если он не уймется — огласим по имени-фамилии.
— Из-за чего же вы так ссоритесь? — поинтересовался Васарис.
— Довольно и того, что он социалист. А главное, из-за потребительского общества и лавки. Прошлой весной он и его дружки вздумали сами открыть кооператив. Нет, говорю, погоди, приятель, социалистического кооператива я в своем приходе не потерплю. Созвал собрание, порешили, сделали всё, что полагается, съездил я к начальству, подмазал — и открыли католический кооператив. А Жодялис остался на бобах. С этого и началось… Да ты сам увидишь, как здесь жизнь кипит. С «Сохой» тоже целая история. Прямо с боем отбили у социалистов.
Они вышли из лавки, заперли ее и направились к настоятелю ужинать. Было уже совсем темно. Моросило. На костельном дворе уныло шумели липы, а впереди темнела громада костела. Лишь в одном окне мерцал красный огонек лампады. Два ксендза молча перешли двор и исчезли в саду настоятеля.
В эту ночь Васарис долго не ложился, несмотря на усталость после долгой поездки на лошадях. Он заучивал найденную в польском сборнике надгробную проповедь на тему: «Et omnis, qui credit in me, etiam si mortuus fuerit, vivet» — «Верующий в меня, если и умрет, оживет».
Когда наконец он погасил свечу и лег, в памяти его мгновенно всплыли все дневные впечатления: дорога, встреча во дворе с настоятелем, прыгающая на цепи собака, Юле, Стрипайтис, Жодялис. Время от времени он машинально повторял: «Et omnis, qui credit in me, etiam si mortuus fuerit, vivet».
Но вскоре глубокий тяжелый сон заглушил все его мысли и впечатления.
После того, как ксендз Людас Васарис отслужил свою первую обедню, у него еще оставалось до отъезда в Калнинай два месяца свободного времени, в течение которых он мало-мальски приучился выполнять обязанности священника. Вначале они доставляли ему множество тревог и неприятностей.
