Первую обедню он служил страшно долго, с запинками и ошибками. То он не вовремя преклонял колени, то забывал поцеловать алтарь, то повертывался не в ту сторону, а один раз, обернувшись к молящимся, вместо «Dominus vobiscum»[107] запел «Oremus».
Всякий раз, когда Васарис делал ошибку и спохватывался, его бросало в жар, он краснел и еще больше терялся. От духоты и волнения ему было так жарко, что пот катился по его липу, а когда он после стал снимать облачение, оказалось, что подризник от подмышек до пояса выкрасила промокшая от пота сутана.
В тот день проповедь была приурочена к торжеству, но составлена так бестактно и безвкусно, что бедняга новопосвященный, слушая адресованные ему обращения, восклицания, намеки, видя, как на него указуют перстом перед всеми молящимися, не знал, куда глаза девать, и чувствовал себя точно рак, которого варят на медленном огне. Слова этой проповеди долго потом звучали в его ушах.
— О благословенный юноша, — восклицал громовым голосом проповедник, — не о тебе ли рёк Христос, что ты соль земли, что ты свет мира? Итак, ныне ты впервые засветился небесным огнем, совершая жертвоприношение святой литургии. Ты светишь своим возлюбленным родителям и домочадцам, ты светишь своим сродникам, соседям и всему благословенному приходу, и да поможет тебе господь стать светильником пресвятой нашей матери-церкви, примерным служителем святого алтаря.
Слышно было, как зашмыгали носами чувствительные бабенки. Легко было догадаться, что проповедник намеревался потрясти сердца слушателей патетическими словами и приближался к эффектнейшему моменту — когда все должны были прослезиться и пасть на колени. С отвращением ждал этого Васарис. Он знал, что проповедь слушают ксендзы, слушают несколько студентов — товарищей его по гимназии, слушает доктор Бразгис, который попрекал его когда-то помыслами о девицах, слушает, наконец, госпожа Бразгене и, конечно, смеется над «благословенным юношей, солью земли и светом мира».
Между тем лицо проповедника озарил молитвенный восторг, он в экстазе протянул руки к новопосвященному и запел сладчайшим голосом:
— Узрите, узрите сего воина Христова, который оставил отца своего и мать свою, братьев и сестер, отрекся от богатства и славы и вышел на битву за церковь божью, вышел благовествовать святую веру заблудшему миру, — миру, который готов смотреть на его черное одеяние, как на черное клеймо.
Тут проповедник снова возгорелся гневом, и голос его загремел еще громче.
— Но убоишься ли ты, юный священник, козней греховного мира и могущества адовых врат? Ты, кого мы видели здесь пылающим пламенем молитвы, ты не убоишься! Ныне ты вознес жертву святой литургии за всех верующих и заблудшихся, и мы преклоняем колени и молимся отцу небесному, дабы он, милостивый, дал тебе претерпеть до конца. О пресвятая дева, матерь божья!..
Начался громкий плач, и все упали на колени. Стоявшие в пресбитерии знакомые Васариса не знали, как им быть, и поглядывали на новопосвященного. Кое-кто опустился на одно колено. А новопосвященный стоял по-прежнему весь красный, понурив голову, и ждал конца своим мучениям.
Долго вспоминали прихожане знаменитую проповедь на первой службе ксендза Васариса, а сам он не забывал ее всю жизнь.
Совершать богослужение Васарис научился сравнительно быстро. Через две недели он уже мало отличался от любого другого ксендза. Только жутко ему было выходить из ризницы, когда на него смотрели все молящиеся, а бабы-богомолки встречали млеющими от восторга взглядами и благочестивыми вздохами.
Удручающе действовали на молодого ксендза и исповеди. В первую же пятницу настоятель попросил помочь ему, потому что в этот день исповедующихся собралось больше, чем обычно. Прочтя надлежащую молитву святому духу и проверив несколько раз, не забыл ли он формулу разрешения, ксендз Людас вошел в исповедальню. Увидев это, богомолки, и вообще большинство исповедующихся, которые с самого утра толпились возле исповедальни настоятеля, как стадо овец ринулись за ним и обступили со всех сторон, а у настоятеля осталось лишь несколько человек.
Прежде всех подошла пожилая бабенка. С первых же слов она захныкала и начала жаловаться: и каково-то ей тяжело живется с пьяницей-мужем и как мучается она каждый вечер от колотья в груди. Когда Васарис напомнил, что надо рассказать свои грехи, она стала ругать соседку: и воровка она, и сводница, и сколько приходится терпеть из-за нее горя, а главное, гневить бога руганью и злобой.
Выслушав несколько таких исповедей, Васарис почувствовал, что внимание его притупляется, что все исповедующиеся похожи друг на друга, что ему все труднее подыскивать новые слова наставления и разрешения, соответственно их грехам. А ведь он еще не столкнулся ни с одним прихожанином, который бы год или больше не был у исповеди, ни с одним прелюбодеем, ни с одним рецидивистом и еще не попадался в лапы ни одной из тех истеричек, которые, испытывая молодых ксендзов, приписывают себе чудовищные грехи.
Во время отпуска Васарису случалось и крестить и совершать таинство брака. Не приходилось ему лишь говорить проповеди, потому что он всячески уклонялся от этого. Не приходилось также ни посещать больных, ни отпевать усопших.
И теперь, в первую ночь своей службы в Калнинай, Васарис спал плохо, а в сновидениях его не покидала мысль о завтрашних похоронах с проповедью. Утром он поднялся чуть свет и еще раз просмотрел чин заупокойной службы и повторил проповедь. Покойника должны были привезти только в десять часов, так что времени у него было достаточно.
Он не находил себе места и в девять часов пошел в костел. Настоятель и первый викарий уже отслужили, и здесь было совсем пусто, — только две бабенки сидели на скамьях.
С первого взгляда костел произвел на молодого ксендза не ахти какое впечатление. Запыленные окна, облезлые стены, обветшавшие алтарные покровы, неподметенный пол свидетельствовали о том, что этот храм божий был целиком оставлен на божье попечение.
В ризнице эти признаки запущенности еще назойливее бросались в глаза. Утварь, видимо, давно не обновлялась и не чистилась. Ксендз отворил скрипучие грязные дверцы шкафа и увидел такие заношенные подризники, что их уже нельзя было назвать белыми[108]. Как можно, облачаясь в них, произносить символические слова: «Dealba me, domine»? [109] Васарис осмотрел тонкие алтарные пелены и возмутился, обнаружив, что плат для отирания потира похож на судомойку. Чаши были плохо вычищены и их, очевидно, давно не золотили, — они совсем потускнели и не годились для совершения литургии. Осклизшие от остатков воды и вина, не закупоренные сткляницы стояли на нечищеном заржавленном подносе. Васарис открыл бутылку с церковным вином — оно пахло уксусом и было весьма сомнительного качества.
С чувством глубокой горечи наблюдал молодой ксендз все эти и многие другие признаки запущенности. Ему довелось насмотреться на всякие костелы и ризницы, но такую неопрятность он видел впервые. А настоятель потеряет целый день из-за сломанных зубцов на барабане молотилки, а викарий будет закупать удобрения, керосин, сахар, леденцы и разную ерунду. В следующие дни настоятель будет молотить пшеницу, потом продаст ее и снова посеет, скосит, обмолотит и снова продаст и станет заниматься многими другими делами, наспех забегая в костел. А на то, чтобы присмотреть за всем, обо всем позаботиться, ни у того, ни у другого не будет времени.
И говорят, что здесь нечего делать? И он, Васарис, здесь не нужен? Да, действительно, он, может быть, и не нужен. Что он, молодой, едва принявший посвящение, робкий ксендз, поделает против воли двоих, спевшихся между собой, толстокожих, старших по чину людей?
Так на что же решиться и как держаться?
Васарис вышел из костела, оглядел двор, походил по саду, вернулся домой, чтобы еще раз повторить проповедь, но чувство разочарования и мрачные мысли уже заглушили его тревогу по поводу похорон. Ему тоже захотелось махнуть на все рукой и приспособиться к царящему здесь духу беспечности. Но это была лишь недолгая минута разочарования, в нем сразу заговорил голос протеста.
В десять Васарис опять пошел в костел. Причетник разложил перед ним облачение: поношенный подризник, грязную, измятую ризу и эпитрахиль.
— Послушай, Пятрас, — обратился к нему Васарис, — почему здесь так грязно? Надо подмести пол, стереть пыль, вымыть сткляницы. Нельзя же так.
— А коли некогда мне… Сейчас надо бежать работать. Настоятель ругается. И ксендзу Стрипайтису пособить надо. Когда уж тут, ксенженька, чистоту наводить! Один толк… Жена звонаря приберет кое-как
