Владимир Борисович Микушевич
Воскресение в Третьем Риме
Введение
МИРОВАЯ слава Платона Демьяновича Чудотворцева, неожиданно пришедшая после его смерти, застигла врасплох не только меня, работавшего над его жизнеописанием сначала втайне, потом почти явно, а теперь снова почти втайне, что подтверждает постулат самого Чудотворцева: нет ничего явного, что не осталось бы тайным. Слишком уж многовариантной оказалась эта слава. Для одних Чудотворцев – религиозный мыслитель, продолжатель блаженного Августина, святого Григория Паламы и, быть может, Владимира Соловьева, хотя Чудотворцев, так сказать, православнее. Но для других он гений оккультизма, чуть ли не соперник Гурджиева, во всяком случае, стойкий федоровец, так или иначе постигший тайну бессмертия и, быть может, сам не умерший, а таинственно исчезнувший или даже пребывающий среди нас, хотя об этом и не принято говорить публично или вслух. Но для третьих Чудотворцев – преимущественно идеолог новой, православной государственности, тайный вдохновитель Сталина и Вышинского, идеолог некоего социально-религиозного движения, именуемого ПРАКС. Признаюсь, я сам принадлежу к первым и чту в Чудотворцеве, прежде всего, православного философа. Но при этом не могу не отдать должного и моим гласным и негласным оппонентам. Что касается ПРАКСа, его идеологи, к сожалению, многим обязаны рискованным теориям позднего Чудотворцева, а ранний и позднейший Чудотворцев, действительно, уделил много внимания проблеме личного бессмертия, и в самом нынешнем функционировании его идей есть нечто загадочное, наводящее на мысль о его личном участии и присутствии в судьбах современного мира. Словом, Чудотворцева характеризует сама его фамилия Чудотворцев, не говоря уже об имени Платон, определившем и его призвание и самый дух его философствования.
Мое положение осложняется еще и тем, что я нахожусь между двух огней. Две женщины, с которыми так или иначе связано наследие Чудотворцева, оказывают на меня давление и требуют от меня каждая своего. Рационалистическую линию в отношении Чудотворцева отстаивает его дочь Кира. Для нее Чудотворцев – мученик тоталитаризма и апостол духовной свободы. Еще недавно Кира с отвращением отвергала малейшие намеки на его, так сказать, осуществившееся бессмертие, издевалась над захолустным спиритизмом, насаждаемым некоторыми. (В это слово она вкладывала максимум презрения, и нетрудно было понять, кого она имеет в виду.) Особый гнев у нее вызывали слухи о сталинистских симпатиях и даже связях ее отца, хотя из ее собственного поведения явствовало, что слухи эти небезосновательны. Но в последнее время Кира вдруг стала признавать кое-что мистическое в наследии Чудотворцева, а в своем последнем докладе на Чудотворцевских чтениях позволила себе даже говорить о его просвещенном, созидательном авторитаризме. Напротив, Клавдия теперь настаивает на строгом православии Платона Демьяновича, с негодованием разоблачает слухи о его оккультных пристрастиях, но по-прежнему одновременно признает и не признает себя его вдовой. Складывается впечатление, будто Кира и Клавдия просто не могут себе позволить согласия между собой, и что бы ни говорила одна, другая будет ей противоречить, а тут еще давление ПРАКСа на обеих, и, очевидно, этому давлению скорее поддается Клавдия.
При этом и та и другая все время обнародуют новые материалы Чудотворцева и о Чудотворцеве, а я не могу не учитывать этих материалов, даже если они, на мой взгляд, весьма проблематичны или просто недостоверны. Поэтому строгое жизнеописание Чудотворцева я откладываю на будущее. То, что я пишу сейчас, лишь воспоминания, но не только и не столько о прошлом, сколько о настоящем, не житие, а летопись, включающая в себя и мою жизнь, ибо иначе я не знаю, как вообще исследовать феномен Чудотворцева.
Глава первая
КИРА
КИРА позвонила мне как ни в чем не бывало, как будто последние пятнадцать лет мы не разлучались. Я сразу уловил в ее голосе истерически кокетливые нотки, перед которыми и раньше всегда пасовал. Кира пожелала увидеться немедленно, и мне ничего не оставалось, как отправиться к ней на Старый Арбат.
Надо сказать, что квартира Чудотворцева подтверждает худшие слухи о нем. Мало того, что это одна из немногих московских квартир, числящихся за своим съемщиком с дореволюционных времен. Чудотворцев нанял эту квартиру то ли в 1911, то ли в 1912 году, вернувшись из Германии. Приданое Олимпиады Гордеевны еще не было растрачено и позволяло сравнительно молодому профессору роскошествовать. В этой самой квартире Олимпиада Гордеевна умерла в 1919 году от воспаления легких, хотя могли быть и другие причины. Но вот что примечательно: за пятьдесят с лишним лет советской власти квартира неизменно числилась за Чудотворцевым при всех его неоднократных арестах, затяжных ссылках и отсидках, а уж об уплотнении не было речи. Когда профессор, деликатно говоря, отсутствовал, в квартире неизменно проживал его сын Павел, он же Полюс, и Марианна Бунина. По-видимому, они действительно жили как брат и сестра, хотя у Полюса были в отношении Марианны другие намерения. Но так или иначе, квартиры ничто не коснулось. Один этот факт свидетельствовал о том, что у опального профессора были высокие покровители и положение он занимал особое.
Жил в этой квартире и я в бытность мою невенчанным мужем или, как тогда говорили, другом Киры. Но даже тогда я не представлял себе, сколько в квартире комнат: минимум четыре или максимум семь. По всей вероятности, их было все-таки пять. Но так или иначе, чудотворцевская квартира всегда представлялась мне целым особым миром. В нашей с Кирой комнате бренчали гитары бардов и шелестели страницы самиздата, а в покоях Платона Демьяновича слышалось шарканье его шлепанцев и время от времени фортепьянные пьесы от Букстехуде до Скрябина. Это играла Клавдия, она же Клавиша.
Меня поразило, как мало изменилась квартира Киры да и она сама. Те же плохо покрашенные или высветленные белесые волосы цвета сортирной щетки, как говорила одна пожилая дама. Те же резко, как бы неумело, нарочито броско накрашенные губы. Слишком короткий халатик, приближающийся к мини, раздражающе, демонстративно плохо натянутые чулки. Долговязая тощая девчонка, не то имитирующая, не то скрывающая седину. И в глубоких глазницах тусклый дым от неизменной неугасимой сигареты, вечно слезящиеся, водянисто голубые глаза.
Словом, за четверть века ничего не изменилось. Кира поцеловала меня в губы, как будто мы вчера расстались. Расположившись с ногами на кушетке, она принялась варить кофе на спиртовке, стоявшей на журнальном столике, как тогда. Косясь то на спиртовку, то на меня, Кира сказала:
– Мог бы и сам позвонить. – Я промолчал не то чтобы смущенно, но действительно не зная, что сказать. Кира продолжала: – Уж в последнее-то время поводов было предостаточно, не говоря уже о том, что нам с тобой вообще есть что вспомнить.
Я сразу узнал цитату из фильма «Девять дней одного года». Кира всегда имела обыкновение говорить цитатами из фильмов, спектаклей и книг. Одно время она на каждом шагу повторяла из Хемингуэя: «Человек один не может». А вот теперь «нам есть что вспомнить». Подспудный эротизм этой цитаты, признаться, насторожил меня. Кира попала в привычную колею.
– Старомодность, знаешь ли, тоже имеет пределы. Но тут тебя обязывала позвонить мне именно твоя пресловутая старомодность. Мог бы хоть свою книгу мне подарить.
– Да ведь книга-то пять лет назад вышла.
– Это-то и возмутительно. Было время удосужиться. «Русский Фауст»! Я-то думала, что это о Чудотворцеве. Хорошо, что хоть не о нем…
– Так-таки хорошо?
– Еще бы не хорошо! Последнее время появляется столько параши… Нет, уж лучше пиши о своих предках, о своих корнях… Это, кстати, и модно. Ты бы лучше так и назвал свою книгу «Потомок Фауста». А то что мелочиться…
Меня подмывало спросить у нее, читала ли она «Русского Фауста», но тогда пришлось бы обратиться к ней на «вы» или на «ты». Ее наверняка взорвало бы, если бы я сказал ей «вы», пусть даже обмолвившись, а
