клиенты привыкли к названию, глупо было менять. Лили закрасила окна и двери бежевой краской, но люди путались, проходили мимо, и тогда дядя Вернон все опять покрасил в красный цвет. Лили считала, что цвет безобразно кричащий. Сначала Лили и ее сестра Рене затеяли общее дело, только Рене скоро плюнула на все и свалила в Лондон. Невелика потеря. Она была стильная, никто не отрицает, но кому это надо на ливерпульских задворках? Люди, как увидят эти картины в прихожей или атласные подушечки, натыканные в головах постелей, сразу смывались. Кое-кого из постоянных жильцов видели на пороге у Ма Танг, у соседки — однорукого мыловара и торговца пробкой со стеклянным глазом в том числе: вволакивали туда свои чемоданы с образчиками.
— А что за картины? — спросил Бонни.
— Гравюры, — сказала Стелла. — Несчастные девы в чем мать родила, неизвестно зачем привязанные к деревьям. Ну и еще голос ее им на нервы действовал. Чересчур благородный. Как-то она сюда опять заезжала, но зря. После той истории со светом среди ночи, когда соседи на нее пожаловались в полицию, дни ее были сочтены.
— А почему соседи пожаловались? — спросил Бонни. Не он один заинтересовался. Дамы за соседним столиком вытянули шеи, ушки на макушке.
— Да так, — сказала Стелла. — Я не могу в это углубляться. — Она глянула на Мередита и поймала его на широком зевке. — Потом дядя Вернон все взвалил на себя. Фактически он управляет отелем. Он говорит, от меня будет меньше вреда, если меня примут на сцену.
Бонни признался, что по ее рассказам ему понравился дядя Вернон. В этом человеке угадывается скрытая глубина. Стелла, вероятно, больше пошла в него, чем в мать.
— Ой, тут вы ошибаетесь, — сказала она. — Нет, это я, наверное, в мать, потому что дядя Вернон мне никто.
Мередит доканчивал зевок. Еще мерцало золото задних зубов, когда он вынул десятишиллинговую бумажку и помахал официантке.
Стелла, извинившись, пошла в женскую уборную и притворилась, что моет руки. В зеркале она видела, как дежурная — серебряный обруч на рыжих кудрях — клюет носом на стуле у двери. В красной мисочке на подзеркальнике всего-то было шесть пенсов. Недостаточно, чтоб войти в долю за чай на троих плюс еще два пирожных и чаевые, и притом — как неслышно сунуть их в карман?
Что лучше — чтоб Мередит счел ее халявщицей или чтоб ее арестовали за воровство? Может быть, упасть в обморок? Миссис Аккерли ее учила расслаблять мышцы и падать, как куль с мукой.
Вряд ли Мередит будет требовать с нее треть по счету, когда увидит распростертую на полу. Да, но вдруг она упадет нескладно, выставит резинки от пояса всем напоказ, как проститутка? Дура я, дура, думала она. Дядя Вернон предлагал ей деньги, а она воротила нос.
С колотящимся сердцем она засунула в рукав три пенса, но дальше нервы не выдержали, она вышла и увидела, что оба, уже одетые, ждут ее у выхода.
На улице Мередит сказал, что они еще встретятся, когда начнется сезон. Бонни возьмет над ней шефство.
— Но вы же не видели, как я играю, — изумилась она.
Она уже примирилась с карьерой продавщицы у Вулворта. Он вздернул брови и сказал, что полагает иначе. С ней в свое время свяжется секретарша. Она покраснела, когда он пожимал ей руку.
— Жду новых встреч, — галантно сказал Бонни. Поцеловал ее в щечку и предложил остановить такси.
— Мне надо еще кое-что купить, — сказала она. — Я сама потом поймаю. Дядя Вернон никогда не ездит на такси, он считает унизительным давать чаевые. Глупо, правда? Огромное вам спасибо за чай.
Дождь перестал, тучи были в заплатах холодного белого света. Она бросилась через дорогу бегом, будто вдруг увидела знакомого, добежала чуть не до конца Нолд-стрит и только там остановилась и оглянулась. Она ничего не увидела из-за трамвая, которому не давала проехать тележка с углем, но когда он протренькал мимо, она увидела: Мередит, подняв капюшон, вышагивает через Ганновер-плейс в сторону реки. В глубине души она знала, что это не он. Теперь всю мою жизнь, думала она, я тебя буду видеть в любой толпе.
Она поднялась в гору, к церкви Святого Луки, в которой — почему бы и нет — ее прадед некогда играл на органе. Сизые травы плескались в сквозных пробоинах зависшей в поднебесье на своих винтовых ступеньках разбомбленной колокольни. Дядя Вернон говорил, что это уродство и непонятно, почему муниципалитет не может сровнять все сооруженье с землей и довести до конца то, что начала люфтваффе. Стелла спорила, говорила, что церковь — памятник архитектуры, а разбитая колокольня — лестница из прошлого в будущее.
Теперь она знала, что прошлое вообще не считается, а будущее поинтересней ветхой каменной кладки. Любовь — вот что станет ее лестницей к звездам, и, сама потрясенная величием образа, она выдавила слезу.
Наверху, на углу возле «Коммерческого отеля», она позвонила маме, использовав те три пенса, которые стибрила с подзеркальника в кафе Фуллера. Солнце уже садилось, и все в синяках было небо над «Золотым драконом».
— Я не чувствую за собой вины. — призналась она. — Необходимость оправдывает, ты согласна? Да никто меня и не видел.
Мама говорила обычные вещи.
3
Сцена была так плохо освещена, что по углам ничего не видно. Чтоб хоть как-то защитить зал от пыли, опустили пожарный занавес. Кто-то, один-одинешенек, оседлав заляпанный краской верстак, перепиливал доску. Толкал пилу, ее тень убегала вперед и переламывалась, как былинка. Джеффри и Стелла говорили шепотом, как в церкви.
— Тут глубже, оказывается, — сказал Джеффри.
— И противней, — сказала Стелла, которая, если бы ей не мешали, могла бы, как волшебник, вызвать из этой тьмы вересковое поле под ветром, ангар, операционную, заставленный книгами кабинет, где Фауст продает душу дьяволу. Этот Джеффри ее отвлекал, он все дергал себя за волосы, натягивая их на лоб. Не единственная его дурная привычка. Волосы, жесткие, мелким бесом, тут же, как только он их отпустит, отскакивали обратно. Стелла почти сразу на цыпочках прошла в глубь сцены и, через раздвижную дверь, в реквизитную. Джеффри дико ее раздражал.
Она считала, когда ее позвали работать в театр, что она одна из немногих избранных. Обнаружив в славном списке героев этого Джеффри, она жестоко разочаровалась. Девятнадцать лет, всего на три года ее старше. Племянник Рашфорта, председателя правления, недавно вышибленный из военного училища, потому что в кого-то не того пальнул из ружья.
Их обоих, Джеффри и Стеллу, называли учениками. Джордж, реквизитор, объяснил, что на самом деле они ассистенты помрежа, но так им можно не платить жалованье. Джеффри форсил в галстуке с абстрактным рисунком и ходил, сжав кулаки, будто до сих пор вышагивает в строю. Вечно запускал разными словечками, которые Стелла более или менее понимала, но в разговор ни за что бы не вставила. Боялась за произношение.
Он загнал, например, в угол Бонни — тот буквально мигал от скуки, — и объявил, что Т. С. Элиот, с его точки зрения, поэт manque[3]. И не успокоился, пока не процитировал несколько муторных строк:
